Работал. Строил. Вел за собой к новым свершениям. Воду мутил, рогатки ставил, как мог существовал. Всегда в окопе, блиндаже, на стреме, на чеку. Только кому война, а кому мать честна. Бычий рев труб и конские танцы барабанных палочек. Слесарским кулачищем бил по столу. Папаша Илия Цуркан себя не сдерживал. Мутнел мамашин самопал в бутылке, шкурка на помидорах трескалась и галька перекатывалась в горле, когда приказывал:

— Тяни их, Игорек! Тяни сучков. Пори неукоснительно!

Понятно. Теперь тех не достать, что перед войной везли мальчишкой в сизую Сибирь, вдоль рек-решеток бесконечной зоны. Днестр, Днепр, Дон, Волга, Кама, Урал, Иртыш, Тобол и Обь. Но эти, новенькие, даже лучше. Розовее.

— Вдувай безоговорочно!

Жаба молчал. Но завет помнил. В известном фигуральном смысле строго выполнял. Обогащал чушковской феней лексикон юных пропагандистов и агитаторов.

— Ну, будем всем вам теперь рвать гудок.

Частенько этой емкой фразой подводил итог очередного заседанья, пленума, собранья. Так образно, наглядно формулировал оргвывод. Задорно, с огоньком. И многим, очень многим казалось, так и надо. Дословно в решении отразить, и точка. Пусть в центре откликнутся заводы, им с мест ответят паровозы и мосты. Когда рабочий не зевает, тогда и машинист, и рулевой утраивают бдительность.

Решительно. Простым народным словом поднимал на бой. Доходчивым и ясным.

— А ты, щегол, иди сюда, — без церемоний звал на профилактику. Не пальчиком манил, а сразу парой рук. Горячий воздух придвигал, как шкаф, срывал, как простыню.

— Сейчас прочистим тебе выхлоп.

Папаша мог быть доволен. А Игорек только угрюмей становился. Мрачней. Там, где кончалась педагогика, педиатрией и не пахло. Движением, животворящей циркуляцией крови и лимфы. Ятем и Еры. Буйная надстройка не соответствовала чахлому базису. Блеск воспитательных мероприятий скрывал убогость обонятельных и осязательных. Механика. Одна лишь гравитация давила на плечи, и сила инерции держала в колее.

Некогда бешеная Светка, хвост-пропеллер, ракета-пулемет, утратила былую тягу к жизнеутверждающему корню. К сути предметов и явлений. Во время первой несчастливой беременности лишилась одной трубы, а вместе с ней и любопытства, жгучего интереса ко всему неутомимому, мужскому, безголовому. Уже давно ни танка, ни орангутанга ее душа ночами не просила. Только пожрать. За пять или шесть лет веселая девчонка наела два десятка килограмм и каждый следующий втирался безобразней предыдущего. Не там выпучивался и не к тому месту прирастал. Ее хотелось просто выжать как тряпку и выбить как перину. Но Жаба не любил бессмысленного, бестолкового рукоприкладства.

А еще он не любил при свете и при свидетелях. Поэтому в бассейнах-саунах потел только от водки, от пива и от коньяка. Совместные помывки актива и общественности игнорировать не мог. Руководитель. Но мыло экономил. И понапрасну не изводил особо ценный вазелин. Даром, что в замах у него долго ходил Олег Курбатов — специалист по банно-прачечному хозяйству и инвентарю. За любовь и вкус к чистоте Батыя даже в большой дом, на площадь взяли. Но всплыли стройотрядовские субботники на объектах его собственного гаражного кооператива. И погорел мужик. Разве доверишь человеку большое и серьезное дело, когда он малого не может обтяпать шито-крыто?

Эх. Скольких он, Игорек Цуркан, уже пересидел! Народ смывало, уносило, а он стоял, держался. Только вот радости от этого на три копейки. Жил не под небом, а под синей шторкой. Без утренней и без вечерней звездочки. Мог рот не открывать два дня, а глаз — только на четверть века. Короче, биоробот, труп на колесиках. А съездил в семьдесят восьмом на Всемирный фестиваль молодежи, и словно стало больше кровяных телец в угрюмой туше. Поднялся градус жидкостей в сосудах. Обрел там, вдалеке от Родины, казалось бы утраченный на веки вечные момент движения. Как будто начал снова принюхиваться к жизни Жаба.

Вот дискотеки. Заморская забава. Блестящая новинка вроде презерватива в смазке. Да мало ли, чего нарожают, придумают в Москве, какую спустят директиву сверху. Всемерно поддержать… направить… организовать… Равняйсь налево, честь отдать. Дело привычное. Назначил ответственного, бумаги выдал, полномочиями наделил. А сам, если тепло, на полигон училища связи, палить из калаша, дырявить черные мишени, валить… А если холодно, мороз и ветер, то ехать в зал «Химпрома». И пару часиков, без спешки естествовать грушу цвета салями. Похожую на печень. Сосредоточенно. Без слов. Достойное занятие.

Сложившийся порядок. Привычный ритм. Сломал. Нарушил. Лично возглавил компанию. Чутко следил за пульсом. Идею смотра не просто поддержал, одобрил, деньги нашел, пробил. И в боевой горячке дней, в водовороте комсомольском само мероприятие не пропустил. Был пару раз во время конкурсной недели. А на закрытие прибыл торжественно. Загодя, заранее и вместе с комсоставом. Все сабли и штыки, от синего прокопьевского галстука до алого московского.

Руки пожал героям-лауреатам, вручил призы и не уехал. Остался. И даже из закрытого буфета выходил. Разок, другой. Посматривал с балкона благосклонно, ухмылялся, покуда вечер ухал и гремел.

Глаз радовала банда Горного. Курчавенький президент музыкального шалмана. Тепленький дискжокей. Вылитый кубинский переводчик, товарищ Игнасио Кевлар. Пожалуй, только кожа посветлее, сливок побольше плеснули в кофе. И голубые, совершенно синие глаза. Но в этом даже был свой цимес. Отечественные конфетки-леденцы Игорек уважал больше, чем мокрые маслины других берегов.

А в остальном не отличишь. Как там на корабле, в карибских водах, где две луны. И тоже дискотека наяривала. Фестивальное открытие. Всем приглянулась. Полезно, красиво и никаких ненужных разговоров. Как кросс и баня. Музычка понятная и бицепсам, и трицепсам, и икроножным. Гремела. Коктейль со светом. И даже Жаба в круг ходил, переминался среди своих с блестящей ряхой.

Одно хреново. В баре только ром. Первач папашин, но в бутылке с этикеткой. Козе что бантик, то баян — воняет одинаково. Духан собачий никакой эстетикой не отобьешь.

— Пойдем, — Игната пригласил, — ко мне в каюту. Еще одна бутылка пшеничной, белой есть в заначке.

Просто поддать, немного подогреться, выпить для большей плавности движений. Ничего другого. Вел, как товарища по классовой борьбе. Представить себе не мог. Предвидеть, что повторится. Все будет точно также, как в снежном, замерзшем семидесятом. Здесь, в шоколаде тропиков. Только тень выпорхнет не из спичечной коробки ватера, а наоборот, нырнет в консервную банку гальюна. Ключицы клеятся к лопаткам, а теплые ладони принимают крюк. Шишку, шатун, движок. Единственную человеческую, гладкую часть его шершавого жабьего тела.

Перед отплытием еще часок успели у Игната дома покатать шары. И все.

С тех пор, как заведут этот тыдык-тыдык-та-тамм, Бони М, нет сердцу покоя. Тонкий бамбук хребта маячит перед глазами. Дугою лука загибается и сразу просится, сама ложится на тетиву стрела.

Блин! Елы-палы!

— Значит, «Икаруса» не надо, — уже шутя, совсем по-дружески, прощался Тимоха с Кузнецовым, — в «пазик» вполне поместитесь?

— Должны. А вот в Москву, — сказал вдруг Толик, мгновенно став пунцовым. От собственной дерзости сварившись, как ракообразное, — в Москву, пожалуй, лучше на "Икарусе".

— В Москву поедете со всеми вместе на поезде, — очень спокойным, деловым тоном отозвался товарищ Тимощенко. Понятно, кипяток по медным проводам не распространяется. Жидкость одностороннего действия. — Специальный поезд будет на Олимпиаду. Наш областной состав.

— Специальный поезд! Областной состав! — орал на кухне Кузня. Прыгал.

— Со всеми вместе. Наравне, — размахивал руками идиот. Кофейник опрокинул на штаны и чуть было не сделал из собственной ноги ветчину в оболочке.