– Я услышал внутренний голос. Мой внутренний голос любознателен. Он хочет видеть, он хочет исследовать. Я хочу видеть. Я хочу исследовать. Узнавать больше и больше. Мне любопытно все, что живет и умирает (пожалуй, больше то, что умирает), но, так или иначе, это любопытство толкает меня вперед в моем вояже, с другой стороны – совершенно бессмысленном.

До тех пор, пока не появился куриный детеныш, часы в сердце берсерка вовсе не были нежным созданием, лопотавшим “вец-ность, вец-ность”, нет, это был мощнейший часовой механизм, который рокотал:

Так… Где я остановился? Ах да! Когда история дошла до этого места, берсерк как раз находился неподалеку от устья Эльбы. Дорога сюда заняла больше времени, чем ему бы хотелось, а все потому, что теперь его уже не удовлетворяло одно лишь художественное сваливание жертв в кучи, нет, теперь он чувствовал себя обязанным все расчленить и досконально изучить, прежде чем дело доходило до возведения трупных завалов. Но, похоже, ничто не могло насытить любознательность птенца, которому теперь было доверено руководить изыскательским процессом. Берсерк был совершенно измотан бесконечным размалыванием костей, дроблением камней и раздиранием древесных стволов.

– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть? – заливался цыпленок, и берсерк надрывался как прóклятый.

Нетрудно догадаться, что такой адский труд заездил бы его до смерти, если бы не одно происшествие, спасшее великана от столь плебейской кончины.

Измученный берсерк рухнул на землю и тут же уснул. Лежа на спине с разинутым ртом, он, должно быть, выглядел нелепо, но это был единственный способ заткнуть свой внутренний голос, безустанно пищавший “Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?” и затихавший лишь по мере того как цыпленком овладевал сон.

На следующее утро берсерк и курицын сын проснулись на луковом поле. В том году урожай лука в Нижней Саксонии был отменным, обширные заросли тянулись вдоль подножия холма, отделявшего поле от безымянного скопления хижин, беспорядочно сгрудившихся вокруг голого участка земли. Берсерк и птенец встретили новый день, первый – с готовностью к дальнейшим подвигам в битве против жизни, второй – с жаждой открытий в этой же самой жизни.

Заспанный великан вскочил на ноги, в носу и глотке стоял крепкий луковый дух. На тугих зеленых перьях, насколько хватало затуманенного со сна взгляда, переливались капельки росы. Берсерк вдруг ощутил, как свежая земля и лезущие из нее ростки проникают в каждый его нерв, тянутся вверх, в самый мозг, и трезвонят там во все тревожные колокола. Перед мысленным взором молнией пронеслась картина: побеги выстреливаются из почвы, заплетаются в абсурдное кудло, опутывают его ноги и валят наземь. Победа противнику дастся легко: берсерк будет там лежать, совершенно беспомощный, пока не задохнется от луковой вони, а его тело не покроется землей.

И он умрет!

На берсерка нашло исступление. В его груди загрохотали часы судного дня: “То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее! То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее! То-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее!..” Цыпленку пришлось изо всех сил вцепиться в зуб – час убийцы настал, и великан понесся по полю, как ураганный смерч. Он пинал луковицы, вырывал и лопатил их – и руками, и ногами, – так что груды вывороченной земли готическими башнями вырастали до самых небес. Он одолел врага в мгновение ока, перевернув все поле в буквальном смысле кверху дном, после чего принялся выбивать жизнь из валявшихся вокруг него луковиц, словно это был наемный убийца, с которого слетел покров секретности.

При нормальных обстоятельствах, то есть если бы берсерк был таким, каким ему быть должно, он справился бы с этим в два счета. Но сейчас, когда он был занят раздавливанием в кулаке одной луковицы за другой, цыпленок был не в силах усидеть заткнувшись, и в голове берсерка непрестанно раздавался писклявый внутренний голос, призывавший его к дальнейшим исследованиям:

– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?

Чтобы лучше расслышать, берсерк пошире ряззявил рот. Перед глазами юнца замаячила луковица, ему сиюминутно захотелось увидеть, что было внутри нее – ведь он никогда раньше лука не видел, – и цыпленок запищал, движимый искренним детским любопытством:

– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?

Птенец с восторгом следил за кубообразными пальцами берсерка, расслаивающими луковицу, и с каждой новой луковичной чешуйкой просто заходился от счастья:

– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?

Берсерк занервничал, вспотел и уже с трудом отделял от луковицы слой за слоем. Этот внутренний голос, эта любознательная внутренняя сущность, которую он открыл в самом себе, начинала его раздражать: ну что, черт возьми, можно было увидеть в этой проклятой луковице?

– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?

Цыпленок вконец распалился, отпустив все тормоза: он хлопал куцыми крылышками, таращил свои бусины, вытягивал вперед желтую шею и горланил:

– Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?

Когда же берсерку дрожащими пальцами удалось отодрать последнюю чешуйку и стало ясно, что под ней ровным счетом ничего не было, а внутренний голос продолжал вопить, требуя продолжения, великан буквально слетел с катушек. Он зарыдал, он засмеялся, он закружился на месте, он затопал ногами, он застонал, он захныкал, он схватился за голову, он бросился плашмя на землю, он заколотил по ней руками и ногами, он зачертыхался, он сосчитал все пальцы на руках, он завыл, он содрал с себя одежду, он вспомнил свое детство, он загавкал, он принялся насвистывать мелодию, он ухватился за свой пенис и стал размахивать им, описывая круги. Затем застыл как вкопанный и выдохнул.

Берсерк оцепенело стоял посреди развороченной земли, которая еще совсем недавно была полем, – голый, потерянный тролль. Пылавшая в его груди злоба потухла, часовой механизм пришел в негодность, и никакого «то-фто-не-уббьет-меня-то-фделает-фильнее» там больше не звучало. Его накрыло спокойствие безумия. Уронив на грудь свою уродливую голову, он со смиренной миной поглаживал друг о дружку большой и указательный пальцы правой ручищи, будто ласкал то пресловутое ничто, таившееся в луковице, и бормотал: «вец-ность, вец-ность». Затем поднял к небу взгляд, столь же удивленный и глупый, как у тех, у кого не осталось в жизни ничего, кроме трех вопросов: “Кто я?”, “Откуда я?”, “Куда я иду?”, и кто знает, что ответы кроются в самом жизненном пути к тому роковому моменту, который научит их задавать эти вопросы и одновременно лишит памяти.

Птенец же, на время переполоха забившийся поглубже в дупло берсеркова зуба и молчавший в тряпочку, теперь почуял свой шанс и разорвал тишину, неуверенно пискнув:

– Мож… жно мне… пос… смотреть?

Вероятно, он хотел сказать что-то типа: “Все хорошо, приемный отец? Мир вернулся в нормальное русло?” – ведь мало что тревожит молодежь больше, чем сумятица, и тут неважно, насколько абсурден или несправедлив мир, главное, чтобы все шло привычным порядком. Но цыпленок не умел выразить это иными словами, кроме как:

– Можно мне посмотреть?

Берсерк обезумел. Он пустился наутек и в неистовой попытке спастись от своего внутреннего “я” подпрыгнул, оттолкнувшись от вершины холма, и по гигантской дуге пронесся над скоплением хижин в сторону севера – до самого Полярного круга, где грохнулся плашмя с такой силой, что каждая кость в его теле разбилась вдребезги. Там лежал он и гнил почти сорок лет – всему животному миру на великое благо. Его хребет и сегодня выступает из моря и называется Трётласкаги, или полуостров Трóллей.