Помню, мы с ним тогда здорово накидались. Вернее, я мало что помню, потому и говорю, что накидались мы тогда знатно. Ну, а что у трезвого на уме, как говорится, то у пьяного на языке. Сашка тогда много чего интимного из жизни нашего отделения порассказал. И про врачей наших, как оказалось, на поверку не таких уж и святых, и про средний медперсонал. И даже про кое-кого из руководства. Фигурировала в Сашкиных рассказах и история про отношения Косякова с одной странной, но очень привлекательной ординаторшей второго года. Лет пять назад как дело было, а все, кто в курсе, до сих пор ее помнят. Уж и ординаторши той давно нет в больнице, а история все живёт. Вот уж поистине правду народ глаголет: не плюй в колодец, из которого пьешь.

Вот зараза, опять этот Косяк на ум лезет! Никак он у меня из головы сегодня не идет. Может, потому что утром мне ему докладываться на конференции? Ладно, фиг с ним, с Косяком, своих дел по горло.

Сейчас мы с Сашкой сидели в нашей ординаторской на седьмом этаже и пили чай. Время близилось к полуночи, и, признаться, для понедельника дежурство было вполне себе сносным. Я успел посмотреть всех своих пациентов на этаже, принял еще двоих из приемника и даже назначил им лечение, согласовав его с дежурным терапевтом Варосяном. Куда там, я даже успел сбегать покурить на мороз в курилку, где встретил еще одного своего начальника – Женьку Соловьева, заведующего паллиативным отделением.

– Ты чего так поздно-то? – поинтересовался Соловьев, ежась на морозе и быстро, затяжка за затяжкой, выкуривая свой вонючий айкос. По какой-то неведомой мне причине он отказывался курить это новое чудо пропаганды нездорового образа жизни у себя на этаже. То ли нажаловался кто, что носками вонючими в туалете пахнет, то ли сам так решил, не знаю. Курить он ходил на улицу, как и все «староверы», предпочитающие стандартно тлеющие никотиновые палочки любым новомодным гаджетам.

– Да, Косяк на дежурство оставил, – признался я, прикуривая свою сигарету трясущимися от холода руками.

Стоять в курилке на открытом воздухе было невыносимо холодно. Под куртку, небрежно накинутую на плечи, проникал ледяной ветер, пробирающий до почек. Ноги в стареньких кроксах уже успели задубеть, простые штаны от хирургички вообще не спасали ни от ветра, ни от холода. Пальцы на руках жгло морозом нестерпимо, даже горячее дыхание не помогало. Вот как, скажите мне на милость, эта дурацкая вредная привычка заставляет нас, курильщиков, так страдать, да еще и добровольно? В общем, не выдержали мы с Женькой, докурить решили на ходу. Пока шли в корпус, я вкратце рассказал начальнику о своих утренних злоключениях, приведших к опозданию на работу и, как следствие, в кабинет Косякова.

– Блин, фигово вышло, – посочувствовал мне Соловьев, придерживая тяжелую дверь в корпус и давая мне время дососать сигарету до фильтра. Он знал, что в следующий раз я покурю не раньше утра, а потому терпеливо ждал, позволив взять от этой вечерней сигареты все до последней капли никотина. – Слушай, – все еще придерживая тяжелую дверь запасного выхода, сказал он, – раз уж ты все одно ошиваться до утра тут будешь, можешь одолжение сделать? Пригляди за Семеновой из седьмой палаты, а?

– Да не вопрос, – кивнул я. – А что с ней не так?

– Да чувствую, покинет нас Варвара Петровна сегодня ночью.

У Соловьева, к слову, на такие дела чуйка была нереальная. Как он это делал, я так и не понял, но факт – всегда, когда он вот так пророчил, пациент действительно помирал. Кто-то скажет: мол, что тут такого – посмотрел грамотный доктор анамнез, анализы свежие оценил, исследования там всякие, да и прикинул, что вот-вот свершится переход безнадежного больного в мир иной. Ан нет, скажу я вам, бывало и так, что Женька и о вполне себе сохранных пациентах так говорил. И, что удивительно, все такие предсказания сбывались в ту же ночь. Все, как один.

– Ну, хорошо, – кивнул я начальнику, уже предвкушая утреннюю выволочку от Косякова, – посмотрю за ней. А ты чего?

От этого вопроса я все же не удержался – больно уж не хотелось мне брать на себя такую ответственность. И потом, у меня сегодня дежурство по приемнику было, а не по паллиативному отделению, где я на полставки подрабатывал уже полгода.

– А что я? – удивился Соловьев. – Я домой пойду. Может, хоть помыться успею. Уже третьи сутки тут впахиваю. Мне тебя сегодня само провидение на дежурство оставило.

– Не провидение меня оставило, а Косяк, – досасывая горький дым из окурка и выкидывая его в урну, ответил я. – Его и благодари.

– Завтра, Гриш, все завтра. Ты давай, обход у себя делай – и к нам в паллиативку. Проводи бабку Семенову в последний путь, напиши ей некролог, а утром я подпишусь под ним и Косякову сам доложусь. Вся ответственность на мне, лады?

Некрологами молодой заведующий паллиативным отделением посмертные эпикризы называл. Их в его отделении писали пачками, потому как специфика…

– Лады, Евгений Степаныч. Иди, помойся да выспись. Сделаю все в лучшем виде.

– Вот и ладненько, – обрадовался Соловьев. – Ты только, Гриш, это… сильно ее не качай. Я ей уже и так все ребра переломал. Она у меня неделю назад отойти пыталась, не вышло.

– А чего ты за нее так держишься? – удивился я.

Пациентку эту я хорошо знал, она у нас из старожилов. Четвертая стадия рака, канцероматоз брюшины, колостома, мочевой катетер и полное отсутствие сознания. Сиделку ей и вип-палату кто-то из родственников удаленно организовал. Деньги поступали исправно, а потому вопросов к содержанию бедной бабули у нас никаких не было, делали все честь по чести. Правда, толку от этого было ноль целых хрен десятых. Все в отделении понимали, что бабка долго не протянет. Ну не бывает на свете таких чудес – слишком уж пестрым был букет ее заболеваний. Она и без того с такими-то диагнозами все мыслимые и немыслимые рекорды живучести била, любая другая на ее месте уже давно бы богу душу отдала. А эта нет, держится еще. Непонятно как, за что и чем, но держится, даже не приходя в сознание.

Подошел лифт, бодро звякнув стареньким колокольчиком. Мы вошли и нажали каждый свой этаж. На секунду мне в голову даже мысль крамольная закралась, что Женька свою пациентку из соображения окупаемости койко-места на этом свете удерживает. Соловьев мой гнилой намек понял и тут же объяснился, ничуть не смутившись:

– Это не то, о чем ты, придурок мелкий, сейчас подумал. Со мной родня ее связалась. Они где-то в Европах обитают и то ли визу никак получить не могут, то ли паспорта выправить. Не суть важно. Главное, что просили они приложить все усилия, чтобы любимая бабуля дотянула до их визита. Попрощаться хотят как-то по особенному.

– Так пускай нам холодильник в морге оплатят и прощаются потом, сколько влезет, – удивился я. – Все дешевле будет, чем живой ее держать.

Лифт остановился на моем этаже, я вышел и вопросительно уставился на Женьку. Тот лишь руками развел и придерживать закрывающиеся двери кабины не стал. Только прокричал уже из шахты:

– Хозяин – барин! Попросили дотянуть до их приезда, вот я и тяну.

Лифт с Соловьевым уехал наверх, оставив меня в темном коридоре моего родного кардиологического отделения.

– Не дотянул, значит, – буркнул я себе под нос и пошел в ординаторскую писать отчет к утренней конференции.

Ночевать я планировал в вип-палате бабки Семеновой. Во-первых, в своем отделении оставаться было опасно – не ровен час, наши гаврики, пациенты то есть, прознают, что в отделении на ночь остался местный доктор – так заколебут, что мало не покажется. А так по легенде в больнице ночью лишь один дежурный терапевт и врачи-«узкари». Все не экстренные вопросы из разряда «Мне показалось, что давление повысилось, измерьте, пожалуйста…», «И мне!», «И мне тоже!» – ждут до утра.

И потом, за время работы в паллиативном отделении я к тем стенам, как ни странно, привык. Мне там и думается лучше, и дышится легче, и учится сподручнее. Кроме того, под мерное шептание аппарата искусственного дыхания и пиканье пульсоксиметра мне всегда чудно спится. А чего еще желать в незапланированное дежурство?