В общем, с таким подходом к работе Зубков сильно мешал большому числу тех, кто был выше него в больничной иерархии. Многим он был как кость в горле, и многие, не колеблясь, с удовольствием подвинули бы столь принципиального товарища.

Однако утренняя конференция пошла тихо и спокойно. Как по мне, даже слишком спокойно. После докладов всех дежурных врачей, включая и мой, выступили со своими докладами и заведующие отделениями. Вовремя подоспевший Женька Соловьев как ни в чем не бывало отрапортовал о почившей ночью Семеновой. Его версию случившегося тут же подтвердил Зубков, и на том все и завершилось.

– На вскрытие сами пойдете? – хитро бросив взгляд поверх очков, уточнил у Соловьева Косяков, явно намекая на то, что в курсе о том, что реанимировал Семенову не он. Женька сделал вид, что шпильки не заметил, и тут же дал однозначный ответ:

– Родственники подписали отказ от вскрытия.

– Как, – удивился Косяков, – они уже в Москве?

Видимо, он был в курсе непростых родственных связей почившей бабки Семеновой.

– Прислали нотариально заверенный отказ от вскрытия. Официально, на почту больницы прислали, так что, – и Женька картинно развел руками, – имеют право.

За Соловьева тут же вступился и штатный онколог больницы:

– Кирилл Иванович, я эту пациентку знаю, мы ведем ее уже не первый год. Поверьте, на вскрытии мы ничего нового не увидим. Пришло ее время. Евгений Степанович и без того сделал невозможное, существенно продлив ей срок жизни.

– Согласен, – поддержал его хирург, оперировавший Семенову пару недель назад и выводивший ей стому.

– Да на паллиативное отделение никто и не грешит, – ответил коллегам Косяков, – все мы знаем, кто там лежит и с какими диагнозами. Просто хотелось бы, чтобы там соблюдались те же правила, что и везде.

– Ну, кстати, – вставил Женька, не растерявшись, – мое отделение не безнадежное. Процент смертности в нем порой не превышает средних показателей по больнице.

Мне было не совсем ясно, отчего Косяк так упорствует. Ну, померла столетняя бабка – вот же случай. Там рака и метастазов было больше, чем живых органов. Зачем теперь все это мероприятие ворошить, тем более при наличии официального отказа родни от вскрытия? Видимо, что-то Косяк о бабке Семеновой знал. Или о семье ее что-то слышал. Чует мое сердце, не просто так он упорствует.

– Ладно, – тихо сказал главный врач, – у нас тут все, надеюсь?

Ему уже нечем было парировать доводы соперников.

– Да, Владимир Анатольевич, на этом можно?..

– Можно, – кивнул главный врач и встал со своего места. – Коллеги, насчет грядущей недели ИБС, всем все ясно?

Последовало дружное «угу».

– Тогда все свободны. Докладчиков попрошу представить мне презентации своих работ к пятнице. Все, конференция завершена, всем спасибо.

Признаюсь, свой доклад, как и остаток конференции, я преодолевал уже на морально-волевых. Жуть как спать хотелось, да и грудная клетка сильно болела. Дышать было сносно, но неприятно – каждый вдох отдавал колкой болью где-то под ребрами. Приходилось делать вдохи поверхностно и часто, что автоматом приводило к гипоксии и попыткам мозга насытить себя кислородом, сделав пару-тройку мощных зевков. Зевки я подавлял, как мог, однако это тоже требовало определенных усилий.

Так или иначе, а самое сложное мероприятие грядущего дня миновало, оставалась лишь какая-то мелочь – доработать до конца рабочего дня и свалить, наконец, домой. Да-да, вы не ослышались. Кто не в курсе – после ночного дежурства стационарный врач еще и днем работает. Работа днем – его основная обязанность. А вот ночные дежурства – это уже либо наказание, назначаемое с воспитательной целью (как раз мой случай), либо подработка, то есть дело добровольное. И никакое ночное дежурство, разумеется, не является поводом отлынивать от основной работы. Особо нуждающиеся берут ночные смены сутки через трое. Вот и представьте, каково их близким? Как тут построить крепкую и дружную семью, если твой благоверный или благоверная женат на работе, а не на тебе? Но это я так, к слову.

– Так, Горин, – услышал я от нашей Жабы сразу, как ввалился в ординаторскую, – собирай свои манатки и проваливай домой. Бери больничный и, пока свои сопли не вылечишь, сюда не суйся! Нам еще гриппа тут не хватало.

– Эмм, не понял… – начал я тупить, но заведующая меня перебила.

– Мне Зубков все рассказал, как ты к нему прибегал ночью «литичку» делать. Температуришь – марш домой! Парацетамол, тамифлю, горло полоскать и так далее по списку. Мне тут твои бациллы не нужны. И врача на дом вызови, иначе справку не получишь.

А вот за это, Семен Борисович, спасибо большое! Нет, вы не подумайте, работать я люблю. Просто вот конкретно сегодня, да и ближайшие несколько дней, думаю, мне действительно было бы лучше провести в постели. Того же мнения, видимо, придерживался и сам виновник торжества Зубков. Дядька он здоровенный, гирями, насколько я знаю, занимается. Стало быть, понимает, как я себя чувствую после реанимации в его исполнении. Знал он и о страхах нашей Жабы: Любовь Владимировна панически боялась всяких вирусных заболеваний, особенно тех, что передаются воздушно-капельным путем.

Я мгновенно сориентировался, изобразил недомогание, понизил голос до хриплого шепота, сглотнул слюну, не забыв при этом поморщиться (горло-то, поди, наверняка тоже болит) и выдал:

– Да, Любовь Владимировна, вы, наверное, правы… Извините, что скрыть хотел…

– Я всегда права, Горин! А Настюхе своей магарыч поставишь, как выйдешь с больничного. Ей теперь неделю всю вашу палату одной вести!

– Не, если надо, я останусь…

– Вали, я сказала, отсюда!

– Все, все…

Я поспешно переоделся, стараясь в сторону заведующей не то что не дышать, но даже не смотреть, сложил свои скромные пожитки в рюкзак, виновато улыбнулся и выскользнул из ординаторской.

– Эй, ну-ка стоять! – тут же послышался тонкий голосочек Настюхи Ярцевой, она как раз возвращалась с обхода. – А ты куда это, Гришенька, намылился?

– Заболел я, – максимально страдальческим голосом выдавил я и даже попытался кашлянуть. Получилось правдоподобно, поскольку помятые ребра тут же отозвались острой болью. Я поморщился и непроизвольно ссутулился, прижимая к груди рюкзак.

– Ага… – скептически протянула моя соученица, внимательно изучая мое лицо, – курить на морозе меньше надо!

– Насть, ну не начинай. Ты же знаешь, я бы никогда… Меня просто Жа… – я вовремя прикусил язык – дверь в ординаторскую была приоткрыта, – Любовь Владимировна раскусила. Вернее, ей на меня донесли.

– Кто донес? Подельник твой? Сашка Павлов? С ним, поди, полночи курить бегал?

– Нет, – угрюмо промычал я, начиная чувствовать вину перед Настюхой. Ей же действительно теперь несколько дней из отделения не выходить, а выползать придется. Но что поделать, подохнуть на работе до тридцати лет я тоже не планировал. – Ей Зубков настучал, – признался я наконец и добавил. – А если честно, мне и правда хреново, Настюх. Ты уж прости…

– А он откуда знает, что ты больной? Ну-ка, дай лоб! – она деловито потрогала мой потный от переизбытка эмоций лоб и, брезгливо поморщившись, отпрянула. – С виду действительно больной.

– Я его вызывал на одну «помирашку» из паллиативки, – сказал часть правды я и дальше принялся нанизывать на нее обстоятельную ложь. Об этом я в какой-то книге про разведчиков читал: если брехать сразу после правдивой и достоверной информации, ложь труднее раскусить. – Он заметил, что я красный и потный, проверил температуру и приказал зайти к нему за летической смесью. Ну, чтобы я до утра дотянул. А потом и Любови Владимировне все рассказал.

Ярцева понимала, что проверить такую легенду было проще простого. Да и девкой она была неглупой, знала, что ради отгула я бы не решился впутать в свою брехню целого заведующего реанимацией. Стало быть, я говорю правду и действительно сильно заболел.

– Ладно, – сменила гнев на милость моя соученица. – Живи пока, Горин.