Я выглянула из окна и увидела процессию с белыми венками. Издалека гроб показался меньше обычного. Видимо, хоронили ребенка.

Я отвернулась.

Кофе. Мне нужен кофе. И телефон. Изо всех сил стараясь игнорировать тот факт, что вместо головы на плечах у меня раскаленный чугунный шар, я почти вслепую нашарила на столе мобильник. Пять пропущенных, три аудиосообщения. Зачем их только изобрели?.. Прекрасно же обходились текстом.

Поняв, что на кофе из кофемашины меня не хватит, я достала с деревянной полки банку растворимого и нажала кнопку чайника.

Пропущенные звонки были от заказчика вчерашней рекламы. Первое аудиосообщение от него же: «Вера, не смог вам дозвониться. Срочно меняем визуал. Реклама не работает, ни одного заказа. Мы что-то сделали не так. Перезвоните».

Я сполоснула чашку и сыпанула кофе прямо из банки. Обожаю таких клиентов: заказов нет – значит, реклама не работает. Хуже только: «Заказов нет в первый час, переделывайте срочно». Я включила «запись» и поняла, что не могу выдавить из себя ни слова. Боль в голове усилилась до уровня «пристрелите меня».

«Я вам перезвоню», – напечатала я.

Следующее аудиосообщение было от Лёши: «Привет, котенок. Как дела? Чем занята вечером?»

Он не мог это словами написать?

Чайник щелкнул, и я, стараясь не пролить кипяток на себя, залила кофейную крошку, прикидывающуюся зернами. Того кофе в ней… Я включила последнее сообщение.

«Вера, мне сегодня понадобится твоя помощь. В половину десятого хоронят дочь одного… важного, в общем, человека. Едет его жена, а она вообще, говорят, невменяемая. Как бы не пришлось от гроба оттаскивать. Помилуй Господи ее душу. В общем, будь наготове, дочка».

Дочкой Лексеич называл меня, когда нервничал. М-да. Мы вообще-то не на такую работу договаривались, когда я договор подписывала. Я вздохнула. Ненавижу похоронные процессии. И вдвойне – процессии с рыдающими матерями.

Я сделала глоток темно-коричневой жижи. Гадость!

Что-то раньше у меня не было мигреней. Я сдавила виски, но получилось только хуже. Где-то был аспирин. Кажется, в аптечке. А аптечка у меня в…

Кто-то стукнул в дверь.

– Вера! – звучным голосом, каким читал проповеди, позвал Лексеич. Только ему удавалось произносить мое имя с каким-то странным акцентом, и вместо «Вера» выходило почти что «Вэра». – Ты готова?

Я была готова разве что к гильотине, но ему об этом знать необязательно.

– Через десять минут, – протянула я слабым голосом.

– Жду! Тут все уже приехали. Гроб несут.

Я бросила взгляд из окна на мерно покачивающуюся блестящую белую крышку.

Ненавижу субботы.

– Да упокоит Господь ее душу и примет в свои любящие и всепрощающие объятия, – монотонно тек над могилами звучный голос Лексеича.

– Девочка моя, за что так с тобой?! – голосила высокая брюнетка в черном брючном костюме, стоя так близко к краю вырытой ямы, что вот-вот должна была туда свалиться.

Я стояла дальше всех от могилы и почти каждую минуту смотрела на часы. Упаковка обезболивающего обещала эффект через пятнадцать минут. Прошло уже тридцать пять, а голова по-прежнему напоминала чан с раскаленной лавой. Надо было пить сразу две таблетки.

– Девочка моя! За что?!

Тонкий голос вкручивался в мозг каленой проволокой. Вот именно: за что?

Я еле сдерживалась, чтобы не облокотиться на гранитный памятник, у которого стояла. Успеть перехватить женщину, вздумай она броситься на гроб, все равно было почти нереально.

– Вот, возьмите, – донесся до меня знакомый мягкий голос.

Я привстала на цыпочки. Так и есть – мужчина в черном плаще склонился над безутешной матерью и что-то ей протягивал. Вот ведь!

Надо сказать Лексеичу. Что бы ни затеял чернушник, ничего хорошего из этого не выйдет. Я принялась осторожно пробираться сквозь толпу.

– Ей должно было исполниться десять!

– Она в лучшем мире, – утешительно возразил он.

Я тебе покажу «в лучшем мире». Наверняка пришел что-то бросить в могилу. Или в гроб. Даже я знала байку о том, что если положить в гроб вещь или фотографию живого человека, тому не поздоровится.

Я протиснулась в первый ряд и встала так, чтобы видеть чернушника. Будто почувствовав мой взгляд, он обернулся, приподнял одну бровь и едва заметно мне кивнул.

Это он так здоровается?

Я попыталась поймать взгляд Лексеича, но тот был занят молитвами. Посмотрела вокруг. Неужели никто не понимает, что здесь чужой? А Потап и Фёдор, которые ждут сигнала, чтобы начать закапывать, неужели ничего не замечают?

– В последний путь провожаем рабу Божию Мирославу, – нараспев начал Лексеич, и тут мать все же попыталась броситься на белый гроб.

Чернушник удержал ее за плечи.

– Не надо, ей там мокро от ваших слез, – пробормотал он и вынул из ослабевших пальцев женщины что-то белое. На этот раз я рассмотрела: это был носовой платок. Кто знает, чем он его пропитал. Сейчас дамочка хлопнется в обморок или еще куда, а обвинят потом администрацию кладбища.

С внутренней стороны черепа стучали крошечные молоточки. Чертовы обманщики! Ни фига их таблетки не помогают.

Я стиснула зубы и пошла к чернушнику.

– Убирайтесь отсюда, – прошипела я, встав у него за спиной и попутно обнаружив, что он чуть ли не на голову выше. – Прямо сейчас.

– Как угодно. – Он быстро сунул платок в карман плаща и повернулся, чтобы уйти, но женщина вцепилась в его рукав.

– Не уходите! – Заплаканные глаза вперились в него с безумной надеждой. – Я вас узнала, – зашептала женщина, и по ее побелевшим губам и безумному взгляду я поняла, что скорее ад замерзнет, чем она отпустит мага. Он еле слышно вздохнул. – Вы мне расскажете потом, как она там?

– Можете на меня рассчитывать, – заверил он и осторожно отцепил ее пальцы от своего рукава.

К гробу потянулись люди, и чернушник незаметно отошел в сторону.

Я оглянулась на Лексеича. Может, отпустит меня домой? В конце концов, могу я заболеть? Взять больничный. Полежать в кровати. Но Лексеич строго мотнул головой и указал на чернушника. Я послушно поплелась к нему.

– Голова болит? – участливо спросил тот.

Он еще издевается!

– Нет, – отрезала я, стараясь не кривиться.

– А станет хуже. Напишите мне, когда станет.

Сцепив руки за спиной, он наблюдал, как гроб медленно помещают в яму. Безутешная мать глянула на него, и глаза ее теперь были почти сухие.

– Я в это не верю, – тихо сказала я.

– Во что?

– Во все это. – Я хотела кивком указать на могилы рядом, но голова отозвалась взрывом боли.

Чернушник остановил на мне задумчивый взгляд темных, почти черных глаз.

– Тогда почему от вас несет силой, как на капище древних богов? – без выражения спросил он.

Мне стоило огромных усилий не попятиться.

Это неправда. Сила ушла вместе с Тёмой. А Тёма в могиле.

Мужчина напротив стоял без движения и, слегка склонив набок голову, ждал ответа.

– Не ваше дело. – Запахнув на груди куртку и молясь про себя, чтобы пальцы не начали дрожать, я направилась к Лексеичу.

Пока чернушник о чем-то переговаривался с матерью усопшей на перекрестке рядом с Пандорой, Лексеич, подрагивая седыми усами, высказывал мне все, что думает о людях вроде него:

– Ни совести, ни стыда у них нет. Творят свою бесовщину, и хоть бы что! Грех на душу берут, один за другим, никогда таких не отмолить! Небось и людей православных в могилу сводит. А чего нет! Нет у таких ни чести, ни совести. А с шоу этим и управы на них не осталось… Ходят тут. Как к себе домой, ей-богу. Змеи! – Он замахнулся на воздух кулаком. – Этого уже не первый раз вижу. Коршун! Помяни мое слово, Вера, коршун, только падаль его влечет!

Стоило Лексеичу произнести мое имя, как чернушник вскинул голову, хотя расстояние было такое, что услышать нас он не мог.

– А ты чего такая бледная? – Лексеич заглянул мне в лицо. – Заболела?

Я поправила на шее мягкий шарф.