– она как раз раскладывала рис по тарелкам, неловко, потому что ложка была слишком маленькая, – но Джо с готовностью рассмеялся и расстегнул на мальчиках пижамы, чтобы они могли поупражняться. Сработало.

Стульев на кухне было только четыре, а потому Ренни, мальчики и я ели за столом, а Джо – стоя у плиты. Шезлонг у стола все равно бы не встал, а на то, чтобы съесть порцию отварного риса с креветками и выпить стакан пива, времени особо много не требовалось. Мальчики – крепенькие пацаны с наклонностью к хорошим манерам – задавали за столом тон, и им это явно было не впервой; суеты и шума, как от любых других не слишком заторможенных детей их возраста, от них хватало, вот только эти были и впрямь куда более ловкими и умели держать себя в руках. Как только мы закончили есть, они прямиком отправились в спальню, хотя на улице было еще светло. И больше я их не слышал.

У Морганов была договоренность с соседями по первому этажу, и если одной из пар хотелось вдруг вечером пойти прогуляться, они просто открывали настежь дверь, соединявшую обе квартиры, чтобы слышно было и своих детей, и соседских. Чем мы и воспользовались, перемыв предварительно тарелки, и пошли пешком через засеянное клевером поле за домом и через маленькую сосновую рощицу. Гуляли Морганы весьма энергично, что не слишком отвечало моей внутренней умиротворенности, но и отказываться составить им компанию мне тоже не хотелось. Ренни, юная натуралистка, успевала на полном скаку обращать наше внимание то на травку, то на птичку, то на козявку, а Джо – скреплять вердиктом точность ее наблюдений. Не могу сказать, что я от этой прогулки получил удовольствие, хотя Морганы удовольствия получили просто уйму. Когда мы добежали до финиша, Ренни ушла в дом писать какое-то письмо, а мы с Джо сели на лужайке в шезлонгах. Разговор у нас, по воле Джо, зашел о ценностях, раз уж мы начали его чуть раньше.

– Большая часть из того, что ты наговорил Ренни днем по телефону, отнюдь не лишена смысла. – Джо был непререкаем. – Я рад, что ты с ней поговорил, и ты правильно сказал, что дело не в том, смеешься ты над ней или нет. Тут ей еще учиться и учиться. Она слишком болезненно относится к такого рода вещам.

– Вся в тебя, – сказал я. – Вспомни бойскаутов.

– Да нет, я – совсем другое дело, – и в голосе у него было что-то такое, от чего пропадало желание настаивать на обратном. – Единственная причина, по которой я тогда вообще затронул скаутскую тему, в том, что я решил присмотреться к тебе повнимательней, а слишком уж явное внимание такого рода обычно мешает сколь-нибудь серьезному разговору. Вот и все.

– Ну и хорошо. – Я предложил ему сигарету, но он, как выяснилось, не курил.

– Что мне действительно нравится: ты постоянно поддеваешь Ренни, но при этом, судя по всему, готов воспринимать ее всерьез. Мужчина, который действительно хотел бы и умел воспринимать женщину всерьез, – большая редкость, и именно этого Ренни недостает больше, чем чего бы то ни было еще.

– Это, конечно, не мое дело, Джо, – сказал я покладисто и тихо, – но, будь я Ренни, я бы с лестницы спустил любого, кто бы так настойчиво заботился о том, что мне необходимо. Ты о ней говоришь, будто она твоя пациентка.

Он рассмеялся и подтолкнул вверх по переносице очки.

– Наверное, ты прав; но я не нарочно. Когда мы с Ренни поженились, мы прекрасно отдавали себе отчет, что ни один из нас не станет жить с другим, если не сможет сохранить к нему полное уважение и доверие. Идти на какие-то жертвы ради-того-чтоб-семья-не-распалась я не стану, и Ренни тоже. Понятие брака само по себе никакой особой ценности не представляет.

– А мне показалось, что на свой собственный брак ты смотришь совершенно иначе, – это было предположение, не более того.

Джо эдак разочарованно на меня прищурился, и я почувствовал, что, будь на моем месте его жена, ей бы сейчас досталось куда крепче.

– Ты сейчас совершил ту же самую ошибку, что и Ренни, тогда, перед обедом: если ценность не является самоочевидной, объективной и абсолютной, значит, она не реальна, – это ложное допущение. Я сказал только, что не собираюсь абсолютизировать семейные отношения, как и ничто другое вообще. Но это не означает, что я их не ценю; более того, мне кажется, что мои отношения с Ренни есть для меня наивысшая в мире ценность. Это означает, что, если ты отказываешься принимать брак за абсолют, тебе самому приходится определять условия, при которых он для тебя сохраняет значимость. Ну как?

– Мне нравится, – сказал я вяло.

– Нет, ты со мной согласен или нет?

– Конечно согласен. – И вот так, будучи загнан в угол, я, пожалуй, и впрямь был с ним согласен – да только жило во мне смутное желание держаться в стороне от такого рода систематизации, даже если бы сам Господь Бог взял меня за шкирку и принялся тыкать носом, как оно все есть на самом деле.

– Видишь ли, – сказал Джо, – я не тот человек, который хочет быть женат во что бы то ни стало; я тебе больше скажу, есть масса условий, при которых я и вовсе не смог бы терпеть семейной жизни; и одно из моих условий для сохранения любых отношений, и в первую очередь брачных, такое: стороны должны принимать друг друга всерьез. Если я время от времени одергиваю Ренни и говорю ей, что то или иное ее замечание иначе как идиотским не назовешь, и даже если я иногда откровенно ставлю ей палки в колеса, это все потому, что я ее уважаю, а для меня уважать – значит не давать поблажек. Поблажки – это, может быть, очень по-христиански, но я не могу всерьез воспринимать человека, которого все время нужно гладить по головке. И это единственное, что меня не устраивает в твоей манере поднимать Ренни на смех: не потому, что это может задеть ее чувства, а потому, что ты ей делаешь скидки: она, мол, того, женщина, или еще что-нибудь в этом роде.

– А не кажется тебе, что ты саму эту идею насчет принимай-меня-всерьез возводишь в абсолют? – спросил я. – Ты ведь хочешь, чтобы вы с Ренни принимали друг друга всерьез при любых обстоятельствах, или нет?

Данное наблюдение Джо явно понравилось, и, к собственному своему стыду, я ощутил всплеск необъяснимого счастья: наконец-то мне удалось сказать что-то, достойное его похвалы.