Хан молча слушал, лишь иногда покачивая на слова русского бритой головой с клоком волос.

– Чем князь Святослав поклянётся, что не замышляет против печенегов предательства? – вопросительно, и не мигая, глядя на русса, качнул головой и огладил ладонью клок волос на макушке. – Вашим Богам мы не верим. Я принял мусульманство, хотя большинство моих воинов – язычники. Когда меня убьют, пророк ухватится за пучок волос на голове, – вновь пригладил ладонью клок на макушке, – и вознесёт меня в рай.

– Чтоб ты поверил мне, хан, я обрею голову, – сдёрнул ремешок со лба, рассыпав по плечам волосы, – и оставлю лишь одну прядь. Как у знатных печенегов, и поклянусь головой, которую отрубишь, если нарушу слово.

                  *      *      *

Богоносный каган Хазарии, без сопровождения воинов-арсиев, наслаждаясь одиночеством, неслышно ступая по гранитному полу огромного дворца из красного кирпича, размышляя, медленно шёл молиться в дворцовую синагогу. Раввин был ему не нужен. Проходя мимо слюдяного окна, лениво и без интереса бросил взгляд на нелюбимый город Итиль, раскинувший за широкой протокой купеческие глинобитные дома, похожие на юрты жилища ремесленников из дерева и войлока, караван-сараи, минареты мечетей и здания синагог.

Но выше всех построек был дворец кагана, на острове, посреди реки Итиль, окружённый садами и виноградниками.

Неожиданно вспомнилась сладкая Палестина, где в юности, с пятнадцати до двадцати пяти лет постигал Великие Таинства существования Мира, став Посвящённым.

«А хазарский царь, или каган-бек, как его ещё называют, всего лишь приобщённый к Великим Таинствам, и скоро придёт просить у меня совета, – вновь неслышно ступая, неспешно, направился вдоль по длинной пустой галерее, в близкую уже синагогу. – Все разобщены в этом городе, да и во всей Хазарии. Живут рядом, но каждый отдельно, сам по себе. Коренных хазар мало, всё какие-то пришлые: мусульмане, иудеи, язычники, христиане, и у всех отдельные места для молитв, базары, кладбища и даже бани. А дальше всех от людей – Я», – прошёл в заранее распахнутую слугами, высокую и тяжёлую дверь в синагогу.

Очистив себя огнём – обведя вокруг головы горящей свечой, подошёл к алтарю.

Хотя огонь должен был очистить и освободить верующего от недобрых мыслей, коим не место в священной синагоге, каган продолжил размышлять о мирском, всё не умея сосредоточиться на божественном: «Тревожно, тревожно на душе, – как простой смертный маялся он. – Страна идёт к упадку. Я это вижу. Заходит великое солнце Хазарии. Вчера донесли, что Святослав сговорился с печенегами и будущей весной пойдут с нами воевать. А мы – колосс на глиняных ногах. Мне ли, Посвящённому в Таинства, этого не знать. Как я допустил, что из разрозненных, как сейчас мои подданные, славянских племён, начинает выковываться мощное государство – Русь. Всегда думал, что боги Руси склонятся перед богом Яхве. Любое государство – это глина, из которой следует его лепить. А вылепить можно прекрасную амфору, или убогую кружку для питья. Я мечтал изваять огромную прекрасную амфору, а получилась исковерканная кружка, непригодная даже для питья. И отчего Хазария приходит в упадок? – даже застонал каган. – То ли всё началось в прошлом веке, когда против моего предка подняли мятеж гордые беки, и честолюбивый бек Обадий, покарай его на том свете всемогущий Яхве, объявил себя царём, а каган стал мишурой, коего почитает чернь, но который не имеет власти, – горестно вздохнул каган. А может, начало конца наступило, когда беки, а с ними и каган, приняли иудейскую веру? Большинство народа не восприняли её. И в этом кроется роковой смысл упадка державы. Это же скоро произойдёт и с печенегами, – отвлёкся он от проблем Хазарии. – Их беки приняли мусульманство, а простые люди по-прежнему остались язычниками. У руссов одна вера у князей с боярами и простонародья. Хотя нет. Мать Святослава стала христианкой… И если не сына, то уж внуков точно перетянет в свою веру, а сумеют ли они привести к христианству все племена, населяющие Русь, это вопрос. И ещё вопрос: как победить Руссов? Великий Яхве, надразумь меня, как отвратить славян от нападения на мою страну, – поклонился, развернув свиток Торы, и от удивления затаил дыхание, потому как из свитка упала на гранитный пол и покатилась, звеня, как ему показалось, на всю дворцовую синагогу, золотая монета. – Яхве Вседержитель, – упал на колени, – благодарю Тебя за совет».

И когда на следующий день царь Иосиф в сопровождении воинов-арсиев, испытывая непонятный трепет от встречи с каганом, коего он и привёл к власти, перед входом во дворец отстегнул меч и снял сапоги, дабы босым и безоружным предстать пред ликом Посвящённого, каган воспарил душой к небесам, где обитал Яхве, и, сидя на золотом троне, любовался лежащим ниц у его ног всемогущим царём, подумав: «А ведь получается, что именно я, каган, оберегаю страну от бедствий. Мне поклоняется народ как живому Богу, именно я объединяю разноплеменных людей в единый народ».

– О, равный Богам, – униженно возопил Иосиф, стоя на коленях перед троном, – пришло известие из русского города Киева, что на будущий год князь Святослав надумал пойти на нас войной вместе с печенегами. Призови Божественную свою силу и защити Хазарию. Благослови рабов своих на победу, и подскажи, о, великий…

«Вон как запел, когда стало припекать», – с трудом сдержал довольную улыбку каган – ведь он был всего-навсего человек с его слабостями, а не Бог.

… Что мне делать, подскажи, всемогущий.

Каган бросил ему золотую монету, что подобрал в синагоге.

– Купи либо печенегов, либо руссов. Нет, лучше печенегов. Пусть их хан убьёт Святослава. Божественная сила кагана с тобой, царь Хазарии. На небесах бог Иегова, а хазары воины Его, – полюбовался, как гордый Иосиф пополз задом к выходу из зала: « Обычай соблюден. Теперь судьба Хазарии в руках царя – он правитель, а мне остаётся молиться и ждать Исхода. Если Хазария победит – кагана ждёт безмерное восхищение народа. Если проиграет – кагана ждёт ненависть подданных и смерть… Такова жизнь, – философски заключил он поднимаясь с трона, – и ничего с этим не сделает даже Яхве».

*      *      *

«Вот и сентябрь-листопадник наступил», – стоя в центре двора в платье пурпурного цвета ромейского шитья с широкими рукавами и в остроносых красных сафьяновых башмачках, думала княгиня Ольга, с нетерпением ожидая встречу с сыном.

Ей уже доложили, что он с дружиной подъезжает к детинцу.

За спиной княгини стояла жена Святослава с детьми – княжичами Ярополком и Олегом. За ней – ключница Малуша, наложница князя, с сыном Владимиром.

«Ну, где же он? Что так медленно едет?» – притопнула княгиня, и, почувствовав озноб, велела нарядно одетому слуге накинуть ей на плечи суконную чёрную епанчу.

Сердце её счастливо замерло, когда увидела въезжающего на вороном жеребце в широко распахнутые ворота, сына в запылённой кольчуге и в блестевшем на солнце шлеме. За ним двор заполнили усталые, но довольные дружинники.

Святослав, улыбаясь матери, не сошёл как раньше, а будто печенег, стёк с коня и, сняв шелом, поклонился матушке, у которой закружилась голова и судорожно сжались губы, когда увидела бритую голову сына со свисающим за ухо клоком волос.

Сдержавшись, чтоб не обругать двадцатичетырёхлетнего неразумного дитятю, к тому же отца трёх детей, она, выдавив улыбку, обняла и поцеловала пахнущего потом, кожей и пылью сына, едва сдержав слёзы: слава Богу, жив и здоров.

– С женой поздоровайся и детей обними, – в приказном тоне велела непутёвому, на её взгляд, отпрыску: «Так и есть – непутёвый», – вновь недовольно поджала губы, видя, как сын, по-быстрому чмокнув в щёчку пышно разодетую жену и погладив по головам двух старших детей, бросился к пышногрудой ключнице, сияющими голубыми глазами ласкающей любимого и прижимающей к себе рослого шестилетнего мальчика.