– А что Василевский… Повздыхал для вида, и говорит – ладно, Марго, уболтала, ушастого вычеркиваем, берем это твое, м-м-м, убожество – Маргарита Марковна со значением взглянула на остолбеневшего Митю, и начальственные дамы проплыли дальше, к черному автомобилю, притормозившему у тротуара.
– Ну че, убожество, выдыхай, – громко и как-то очень недобро рассмеялся стоявший рядом питерский, ожидаемо прошедший в финал. – Твоя хорошенькая мордашка затмила чьи-то ушки. Смотри, отблагодарить не забудь свою… благодетельницу.
Убожество. О том, что Митя попал на курс только лишь потому, что приглянулся Моревой, а Василевский сходу окрестил его «убожеством», стараниями ненавистного питерского Владика все студенты знали уже к концу первой учебной недели. Педагоги, видимо, знали тоже – Митя был уверен, что, улыбаясь ему в лицо, за спиной они презрительно тянули «ну и убожество». Первые два года он не вылезал из института, днюя и ночуя на занятиях и репетициях, еле-еле доживал до сессии, кое-как сдавал ее, удостаиваясь от Василевского лишь пренебрежительного «ну и ты, Митенька, у нас тоже, э-э-э, молодец». С третьего курса, став посвободнее, он начал ходить по бесконечным пробам и кастингам, раз за разом выслушивая «спасибо, мы вам перезвоним»… Проклятая Москва! – сердито думал Митя, сбегая по лестнице, на ходу застегивая куртку, – проклятая, проклятая Москва! Из Митьки-артиста она превратила его в убожество, жалкого неудачника, позор всего курса, вечное посмешище, над которым к тому же дамокловым мечом висела грядущая неминуемая расплата с Маргаритой Марковной, чей пристальный темный взгляд он то и дело ловил на себе… и уж конечно больше всех виноват в этом был Влад Кривошеин, очаровашка Владик, у которого все всегда получалось, которого все любили, и обойти которого у Митеньки вышло лишь один раз, когда его утвердили на роль Эдварда Саншайна в «Закат на рассвете», а Владика, ноздря в ноздрю дошедшего с Митей до ансамблевых проб, в итоге не взяли даже в групповку «молодых аристократов, товарищей Эдварда по пансиону»… нет уж, прочь, подальше от Влада и его гадких шуточек, лучше он пораньше поедет в театр и попробует поспать в гримерке – до шести часов, когда туда начнет подтягиваться народ, оставалась еще уйма времени.
Мужской этаж встретил Митю блаженной тишиной. Разумеется, здесь никого сейчас не было, только от костюмеров доносилось сердитое пыхтение утюга – видимо, кто-то из девочек уже отпаривал костюмы к вечернему спектаклю. Довольно посвистывая, Митя прошел в свою гримерку. Она ожидаемо была пуста, лишь по трансляции что-то нечленораздельно орал режиссер Говоров, репетировавший сейчас на основной сцене свою новую постановку. Митя прикрутил звук, и, улегшись на продавленный диван, уже совсем было начал засыпать… но тут прямо над его многострадальной головой зажегся свет.
– О! Артист Убожин собственной персоной! – нависший над ним Валера Блинов похлопал Митю по плечу.
– Смотри-ка, вороненочек тут у нас уже и гнездышко свил, – зазвучал от двери веселый голос Сани Соломатина. – Ну привет, юное дарование.
– Привет, – уныло сказал Митя. Его соседи по гримерке были, в принципе, неплохими парнями, но вот только сейчас ему совсем не хотелось их видеть. Собственно, в эту минуту он был бы не рад даже Кате, если бы она вздумала к нему вернуться – слишком уж он устал.
– Вы же у Говорова репетируете? У вас же перерыв? – с надеждой спросил он у Соломатина. – А надолго?
– А насовсем, – хохотнул Саня, щелкая кнопкой чайника. – Сегодня же «Отелло» вечером, его монтировать за четыре часа начинают. Ты бы знал, если бы приходил вовремя.
– Так что освобождай диван, – Валера плюхнулся рядом с Митей, чуть не отдавив ему ноги, – я чет подыхаю уже, а вечером опять плясать… Жрать хочешь? Вафлю вон возьми у меня на столе.
– Мужики, – жалобно попросил Митя, – я ночь не спал, ну будьте людьми, пожалуйста…
– А мы, Убожин, в своей гримерке вообще-то, – вдруг как-то очень нехорошо осклабился Валера. – Тебя же Воронов в театр на шлеечке притащил? Ну так и иди спать к нему, какого хрена тебя к нам-то подселили вообще!
– Иди-иди! – заржал Саня. – Половина женского населения нашей необъятной родины душу бы продала за то, чтобы спать с Вороновым, а повезло почему-то одному лишь великому артисту Убожину!
Митя вскочил, всунул ноги в расшнурованные кроссовки, отпихнул Саню и, бросившись к выходу, рывком распахнул дверь.
– Да е… вашу… ближайшую родственницу, – сдавленно прозвучал откуда-то сбоку удивительно знакомый голос.
Притормозивший Митя осторожно выглянул в коридор – из-за двери, потирая плечо, медленно выходил Юрий Воронов, звезда столичной сцены, переснимавшийся в доброй половине сериалов, так жарко обожаемых Митиной мамой, а также с недавних пор главный Митин благодетель по совместительству.
– Юрий Константинович… – упавшим голосом пролепетал Митя. – Простите. То есть я хотел сказать – здравствуйте. Здравствуйте, Юрий Константинович.
– Здравствуйте, Митенька, – негромко и очень вежливо ответил Воронов, как будто Митя только что преподнес ему букет белых хризантем, а не пришиб дверью. – Вы сегодня рано.
– Вы тоже… то есть я знаю, что вы всегда рано, – заторопился Митя, – вам же настроиться, и потом… то есть я хотел сказать, что я тоже сегодня рано, да. Вот.
– Решили в кои-то веки порадовать Совкова? – светским тоном поинтересовался Воронов, поправляя и без того безупречно повязанный галстук.
– Да, то есть не в этом дело, то есть я просто ночь не спал, мне там подработку устроили, ну вот я и… я, в общем, просто поспать хотел, в общаге шумно, а здесь…
– А здесь весьма некстати репетиция Говорова закончилась, – кивнул Воронов. – Ладно. Пойдемте со мной.
– Куда? – опешил Митя.
Не удостоив его ответом, Воронов прошествовал к своей гримерке. Митя медленно вышел в коридор, путаясь в незавязанных шнурках, мужественно стараясь не вслушиваться в тихие смешки за своей спиной. Ну и пусть, – отстраненно думал он, идя за Вороновым, – ну и пусть они смеются, много ли дуракам надо…
– Заходите, – Воронов открыл свою дверь и посторонился, пропуская Митю вперед. – Располагайтесь.
– Юрий Константинович, я…
– На этаже скоро будет громко, так что возьмите беруши, – продолжил Воронов. – Там, на подоконнике, пластиковая коробочка. Я разбужу, когда вас позовут на грим. Ложитесь и не шумите, сделайте милость. Мне надо посидеть в тишине.
– Спасибо, Юрий Констан…
– В ти, ши, не, – медленно и членораздельно повторил Воронов, снимая пальто.
Митя вздохнул и принялся устраиваться на диване – ну что он за человек, этот Юрий Константинович Воронов! Вот вроде и помогает ему постоянно, но разговаривает с ним так, будто бы до сих пор играет того вредного герцога Миднайта, ну или как будто бы Митя и в жизни такой же наивный дурачок, как Эдвард Саншайн… впрочем, диван у Воронова был отличный, не чета тем, что стояли в гримерках у простых смертных и, наверное, помнили еще Станиславского с Немировичем-Данченко. Накрывшись пледом, Митя потянулся отключить звук у своего мобильника… Контрамарка!!! Ему же надо предупредить администраторов, чтобы переписали на него контрамарку, как же он мог забыть! Митя бесшумно сел – Воронов, расположившийся в кресле, кажется, то ли дремал, то ли ушел глубоко в себя. Так, надо быстренько и, главное, очень-очень тихо найти внутренний телефон, где же он тут… Черт! Доисторический дисковый аппарат висел на стене прямо за спиной Воронова.
Стараясь не дышать, Митя подкрался к вороновскому креслу. С минуту с тоской поразглядывал ухоженные руки в массивных резных перстнях, расслабленно лежавшие на подлокотниках, черную гриву волос, рассыпавшихся по широким плечам… Да, хорошо быть таким, как Воронов. Красивым, знаменитым, влиятельным. При деньгах опять же – вот у него тачка какая, аж с водителем… Но тачка, блин, совершенно не главное – главное ведь талант! О фантастической одаренности этого человека, чуть ли не с третьего курса сделавшей его звездой столичных подмостков, ходили легенды. В институте пожилые преподаватели с придыханием рассказывали о том, как их худенького большеглазого студента буквально рвали на части именитые режиссеры – да что там, сам великий Василевский то и дело заводил свою любимую песню «а вот, помнится, делали мы этот отрывок с Юрочкой Вороновым». Сейчас в театре Воронов, правда, почти не играет, лишь пару раз в месяц снисходя до своего родного Академического, целиком сосредоточившись на кино и сериалах – зато теперь его знает не только театральная богема, но и каждая собака в Нижнем Трясове… интересно, а сколько ему лет, как бате, может, или уже побольше? Седины не видно – ну так красит, наверное – и морщин почти нет… Так, ладно, хватит – Митя задержал дыхание и, опасно нависнув над Вороновым, словно желая его обнять, потянул руку к телефону.
