Значит, так. Открываем телегу, пишем: «Друзья! Приглашу одного счастливчика на «Отелло» сегодня в семь вечера! Хотите увидеть нас с Юрием Вороновым на сцене Академического? Пишите «ХОЧУ» в директ, победителя выберу рандомайзером через…» – Митя взглянул на часы. Этой ночью ему повезло – позвонили из «Квестомании», позвали подменить заболевшего актера, и это было ужасно кстати, вот только прямо оттуда ему пришлось бежать в институт на утреннюю репетицию, и до общаги он добрался всего час назад. Спать хотелось адски, и, в принципе, если поставить будильник на два пятнадцать и заснуть прямо сейчас, то… – «…через час. Время пошло!», написал Митя и блаженно откинулся на подушку. На сон у него было еще шестьдесят минут, и он решительно собирался не упустить ни одной.
– Убожин, ты тут? – входная дверь грохнула.
– Я сплю, – Митя застонал и накрыл голову одеялом. Влад Кривошеин, с которым он четвертый год вынужденно сосуществовал в одной комнате, реально был последним человеком, которого Митя хотел бы сейчас видеть.
– Я так и понял, – хохотнул Влад, судя по скрипу кроссовок по линолеуму, не удосужившийся снять уличную обувь. – Про тебя Василевский спрашивал.
– Он что, приходил? Он же вроде на показе у второго курса должен… – испуганно высунулся из-под одеяла Митя.
– Приходил, – ехидно ответил Влад. – И спрашивал. Где же это, где же, говорит, мой обожаемый Митенька? Отчего это Соколов Митюшин текст по бумажке читает? Может, говорит, раз Митяй так занят, что не считает нужным оставаться на второй акт, пусть вместо него и дальше Соколов старается?
– Блин, – Митя сел, спустил ноги на пол, поежился от ледяного сквозняка. – Я просто ночь не спал, а у меня…
– Ну, раз ты уже не спишь, – прервал его Влад, – покидаешь мне реплики.
– С хрена ли? – рассердился Митя. Своего соседа он и выспавшимся-то выносил с трудом, а уж в таком состоянии…
– Мне самопробы надо записать, – важно пояснил Влад, словно задание ему прислал лично Тарантино, уж никак не меньше.
– Отвали. Я сплю. У меня спектакль вечером, – буркнул Митя и снова попытался улечься.
– Видели мы этот твой спектакль, – заржал Влад. – Точнее тебя в этом спектакле. За папиком халатик подбираешь? Это успех, Митюш, прям успешный успех.
– Отвали, – беспомощно повторил Митя.
Не обращая больше на Митю никакого внимания, Влад плюхнулся на свою кровать, громко забарабанил кулаком по стене:
– Серега!!! Ты здесь?!!
– Чо надо? – поинтересовались из соседней комнаты.
– Реплики!!! Покидаешь?!!
– Канеш! Ща зайду! – весело гаркнул невидимый Серега.
– Иди к нему! – возмутился Митя. – Я же сплю! У него запишите!
– Хрен тебе, – невозмутимо ответил Влад. – В шестнадцатой обои голимые и лампочка тусклая.
Митя сердито вскочил и принялся натягивать джинсы. Стараниями Влада сейчас к ним в комнату легко и непринужденно завалится половина общаги – выставлять свет, сооружать из рюкзаков и стула импровизированный штатив, подсказывать текст… подлец Кривошеин умел нравиться всем, кроме Мити – его он, кажется, считал небольшой, но досадной помехой на своем великом творческом пути.
Первую донельзя обидную свинью этот сукин сын подложил ему еще на вступительных. Дистанционный тур Митя прошел везде, куда посылал видео, и на очные самонадеянно решил ехать в Москву – сюда, конечно, стремилось большинство театральной абитуры, но и всяких творческих ВУЗов зато здесь было втрое больше, чем в том же Питере. Поселившись в хостеле на окраине Химок, абитуриент Убожин принялся штурмовать одну приемную комиссию за другой, и неожиданно для себя почти везде слетел прямо с первого тура. Он старательно рассказывал стихи и прозу, травил анекдоты, ходил на руках, танцевал и пел – ему улыбались, кивали, говорили «очень хорошо, спасибо, достаточно» и почти нигде не пригласили на второй тур. С тоской глядя на счастливчиков, чьи фамилии называли в конце дня, Митя недоумевал – ну совсем ведь обычные ребята, чем он-то хуже? Что с ним не так?
Последним в его списке значился легендарный институт в Театральном переулке, куда он приехал уже без особой надежды. Его записали на двенадцать, он был на месте в одиннадцать, и, потолкавшись в толпе таких же, как он, жаждущих славы, понял, что к назначенному времени его точно не вызовут – слушали еще тех, кто был приглашен аж на девять утра. Присев на каменные ступеньки старинного крыльца, он принялся разглядывать своих сегодняшних соперников, многих из которых он уже видел в предыдущие дни в других учебных заведениях – ребята сбивались в кучки, читали стихи, что-то пели под гитару, разыгрывали сценки и просто болтали между собой. В каждой кучке быстро находился лидер – самый яркий, смешной или громкий; в компании, обосновавшейся рядом с Митей, таким явным лидером был хорошо одетый парень, рослый, кудрявый, родом, как Митя понял, из Питера. Обступившие его девчонки все удивлялись, зачем он приехал поступать в Москву – питерский же снисходительно объяснял, что у них в этом году ни один приличный мастер курс не набирает, а здесь зато берет сам великий Василевский, который его уже смотрел и вообще приглашал сразу на третий тур, но он, Влад Кривошеин, решил идти по-честному, на общих основаниях. Митя сначала прислушивался к их разговору, потом перестал – просто сидел, закрыв глаза, мысленно повторяя все свои отрывки и стихи, пока рядом с ним на ступеньки не уселся тот самый питерский зазнайка.
– Слышь, как тебя, – покровительственно обратился он к Мите. – Какой монолог читать собираешься?
– Я? Чацкого, – удивился Митя (питерский был совершенно не похож на человека, которого мог интересовать хоть кто-то помимо собственной персоны).
– Чацкого, – презрительно усмехнулся питерский. – Ну ты даешь. Давай уж тогда Гамлета сразу.
Митя хотел было спросить, что не так с Чацким, или гордо парировать, что он и Гамлета может, если надо, но тут питерский неожиданно придвинулся ближе и, понизив голос, сказал:
– Нафталин твой Чацкий, вот что. Всех, кто четыре года назад, ну, в прошлый набор, к Василевскому с Чацким приходил, он даже слушать не стал, сразу домой отправил.
– А ты откуда знаешь? – задохнулся Митя.
– Да так, – качнул кудрявой головой питерский. – Связи, знаешь ли, имеются.
– Блин, ну тогда вместо Чацкого я могу… – расстроенно начал было Митя, но питерский остановил его:
– Короче. Я знаю, с чем Василевский точно пропустит на второй тур. Всех, кто с этим приходил в предыдущие дни, пригласили дальше, усек? Давай телегу свою, ща текст скину.
– Спасибо, но… а почему ты мне помогаешь? – подозрительно спросил Митя, уже потянувшись достать телефон. – Зачем это тебе?
– Милосердие, – пожал плечами питерский, – есть такое слово, слыхал? К тому же у нас с тобой типажи разные, ты мне вообще не соперник.
Текст, присланный питерским, по здравому рассуждению, был какой-то странный. Сложный, нервный, дерганый, местами и вовсе непонятный… понятно было одно – он был в сто, нет, в тысячу раз круче заезженного до дыр Чацкого! Митя быстренько зазубрил первую половину, по горькому опыту уже зная, что до конца его никто слушать не станет, для очистки совести записал окончание на ладони, и тут его позвали внутрь. «А вы когда-нибудь забываете, когда любите, что… когда… когда любите, что…» – повторял он про себя, идя за своим сопровождающим и с ужасом осознавая, что, кажется, уже забыл то, что выучил несколько минут назад. Он попытался было вспомнить своего многострадального Чацкого, но тот, как назло, тоже напрочь испарился из его головы. Охваченный священным ужасом, Митя не смотрел по сторонам, не замечал, куда его ведут, и очнулся лишь перед медленно открывавшейся массивной старинной дверью.
– Убожин? Заходите, – сказал кто-то. Митя вошел, огляделся – в белой аудитории с колоннами, больше похожей на бальный зал из исторического фильма, за длинным столом о чем-то разговаривали какие-то люди. По центру сидел великий Василевский, которого Митя загуглил тремя часами ранее, остальных он не знал – ну, во всяком случае, среди них не было ни одного лица, которое было бы ему знакомо по бесконечным маминым сериалам.
