Июль — макушка лета. Я стояла на остановке автобуса у бывшего «перешейка смерти» и смотрела, как течение Ижоры, резвясь и играючи, серебрит чешую рябь на серой воде. Яркий полдень изумрудной зеленью высвечивал кроны деревьев и кустов на Чухонке, солнечными кляксами растекаясь по асфальту мостовой.

Перешейком смерти колпинцы называли пятачок земли около стены в центре плотины Ижорского завода. Это место гитлеровцы обстреливали с особой лютостью, и хотя сама стена выстояла под шквальным огнём артиллерии, мемориальная доска представляла собой кирпичное крошево. По обе стороны от створа шёл забор, где опорами служили врытые в землю чугунные стволы старинных пушек.

— Девушка, вы крайняя? — спросил меня старичок в панаме, занимая очередь в автобус. Приятно, что война не сумела изничтожить всех милых чистеньких старичков с наивной детской улыбкой.

Я посторонилась:

— Проходите вперёд, а я буду за вами.

— Что вы, что вы! — Он возмущённо всплеснул руками. — Не позорьте меня, я же мужчина!

Во время нашей куртуазной перепалки к остановке с пыхтением подкатил автобус, и я увидела того, кого ждала.

— Тонечка!

— Марк!

Я всё-таки пропустила дедульку вперёд и только потом втиснулась в салон, переполненный пассажирами. Чтобы подобраться ближе ко мне, Марку пришлось протискиваться мимо объемистой женщины с корзиной в руках. Из покрытой тряпкой корзины донеслось встревоженное кудахтанье, и женщина недовольно проворчала:

— Осторожнее, не видите, тут кроме вас тоже люди едут.

— Вижу-вижу, я к жене пробираюсь.

От такого смелого заявления у меня захватило дух.

Марк лихо подмигнул:

— У тебя паспорт с собой?

— Да.

— Тогда ничего не спрашивай. В одной очень нужной конторе работает моя бывшая пациентка, она обещала нам помочь.

Через час мы с Марком превратились в законных супругов со штампами в паспортах и новеньким свидетельством о браке. Марк убрал свидетельство в нагрудный карман и довольно похлопал по нему ладонью:

— Ну не мог же я допустить, чтоб мы поехали разыскивать твоего отца как чужие люди. Да нас даже в Дом колхозника вместе не поселили бы! А так, — он крепко прижал меня к себе и поцеловал, — имею на тебя все права!

— Ты тиран! — Я задумалась. — Хотя нет, ты домостроевец!

Марк заразительно рассмеялся:

— Ага. Я такой. Но по крайней мере теперь главврач ни за что не назовёт меня легкомысленным. С этой минуты я крайне рассудительный и солидный глава семейства.

— Глава?

— Конечно, я же мужчина. Но ты должна помнить, что глава принадлежит тебе, всецело и безраздельно.

Не знаю, что обычно чувствуют невесты, внезапно ставшие жёнами, но мне больше всего на свете хотелось сообщить о свадьбе маме и бабусе. Чтобы они поняли, какой замечательный у меня муж, чтобы мама подошла и поцеловала Марка в щёку, а бабуся перекрестила нас лёгким взмахом руки: «Совет да любовь». И родителей Марка я никогда не увижу, потому что они, как и мои, навсегда остались на той проклятой войне, и нам с Марком предстоит жить не только за себя, но и за них тоже.

В этот момент моя радость — нет — не потускнела, но стала какой-то другой, более глубокой, через понимание того, что пришлось пройти, покуда две наши судьбы не сошлись вместе на одном пути.

У меня был случай убедиться, что Марк умеет угадывать мои мысли. Вот и теперь он крепко обнял меня и шепнул, только для моих ушей:

— Они нас видят и благословляют.

Мой отпуск совпал с неделей отгулов Марка, и в первый же свободный день мы отправились на поезд, чтобы поехать по адресу, откуда пришло сообщение о смерти моего отца. В духоте и запахе махры общего вагона можно было вешать топор. Голоса детей то и дело прорезал общий гул разговоров и возгласов.

Где-то совсем рядом хрюкал поросёнок. Пассажиры на скамейке напротив, расстелив на коленях газетку, увлеченно колупали варёные яйца и хрустели зелёным луком.

С собой в дорогу я взяла армейскую фляжку с чаем и несколько ломтей хлеба, густо намазанных яблочным повидлом, о жареной курице приходилось только мечтать, а вместо яиц по карточкам давали яичный порошок. Ну да ерунда, купим на станции вареной картошки и огурцов — тех, кто прошёл войну, трудности не пугают. Главное, настроиться на лучшее, и всё сложится.

Перед поездкой Марк дежурил всю ночь и, как только поезд тронулся, немедленно заснул, положив голову мне на плечо. Стараясь не шевелиться, я смотрела на соседей, дышала запахами паровозного дыма из приоткрытого окна и понимала, что сейчас счастье порхает вокруг меня подобно разноцветным бабочкам — лёгкое, невесомое и яркое. Украдкой я посматривала на свою правую руку с тонюсеньким обручальным колечком, которое Марк надел мне на палец в ЗАГСе и в котором для меня замкнулось прошлое, настоящее и наше с Марком общее будущее.

Накануне днём я переехала из барака в комнату Марка и всё ещё находилась под впечатлением от своего нового жилища в настоящем кирпичном доме с водопроводом и туалетом. Небольшую квадратную комнату заливало солнце, делая её уютной и тёплой. Наличие мебели ограничивалось трёхстворчатым шкафом, фанерным буфетом с матовыми стёклами, кроватью и круглым столом под камчатой скатертью. Один угол занимала узкая круглая печка, покрашенная серебрянкой. Статуэтку фарфоровой пастушки я пристроила на книжную полку и сочла новоселье законченным. На общей кухне стояли три стола с керосинками, значит, хозяек всего трое, включая меня.

— Соседи все из близлежащих деревень, поэтому летом целыми днями пропадают на огородах, — объяснил Марк тишину в квартире. — Так что пока мы здесь с тобой вдвоём.

От его слов у меня застучало в висках, и чтобы скрыть смущение, я кинулась разжигать примус:

— Я сейчас сварю кашу или почищу картошку. У тебя есть картошка?

— Картошки нет. Но главное, у меня есть любящая жена и в стране мирное время, а остальное не имеет значения. Ты согласна?

Ещё бы я была не согласна! Но я всё-таки сварила пшённую кашу, щедро заправив её комбижиром. Ради праздника Марк достал из буфета банку лендлизовских американских сосисок и вазочку с розоватыми кубиками постного сахара. А потом мы завели патефон и закружились в нашем первом вальсе, полном любви и нежности. Его руки лежали на моей талии, и я чувствовала себя на седьмом небе от счастья.

Наверное, я слишком блаженно улыбалась приятным воспоминаниям, потому что женщина, сидевшая в вагоне наискосок от меня, протяжно вздохнула:

— Счастливая ты. Вон как муж к тебе прильнул. А на моего ещё в сорок первом похоронку принесли. Ты смотри береги своего, а то вмиг уведут, ахнуть не успеешь.

— Не уведут, — сонно пробормотал Марк, устраиваясь поуютнее, — я отбиваться буду.

— Слышали? Он будет отбиваться, — гордо повторила я.

— До последней капли крови, — подтвердил Марк и открыл глаза. — Долго я спал?

— Долго, — я пошевелила затёкшим плечом, — скоро подъедем к этим самым Торфяникам.

— Вам в Торфяники? — из-за перегородки высунулась голова женщины. Похоже, что поросёнок хрюкает как раз из её корзинки. — Я тоже оттуда. А вам к кому?

Мы с Марком переглянулись. Он поднял брови:

— Да мы толком и не знаем, к кому. На месте определимся. Нам надо узнать про знакомого, Сергея Вязникова. Он умер в марте, не знали такого?

— Вязников? В марте? — Женщина задумалась. — Помню, по весне хоронили Шапитова. У нас ещё снег по колено лежал. Он приезжий, недолго у нас жил, но народу к нему на похороны густо приехало, и все разные: кто в шевиоте и бобровой шапке, разодет не хуже наркома, а кто видом на побирушку смахивает. Видать, известный был человек, но у нас жил тихо, хотя, судя по всему, денежки у него водились. Он по большей части рыбку ловил, я его с удочками частенько на реке видела. Он приветливый такой, мимо пройдёт, поздоровается. Некоторые приезжие как бирюки, а Шапитов не такой. А ещё мы соседку тётку Дарью в марте хоронили. Ох и вредная старушенция была, но зато заговоры знала: могла грыжу младенцу заговорить или радикулит утюгом с углями расправить.