Я улыбнулась:

— Научу. Но заниматься дорожным движением будут те, кто делает уроки и старается учиться на хорошо и отлично. Договорились?

— Да! — единым выдохом пронеслось над классом.

— Ну, а раз так, садитесь, начинаем заниматься прямо сейчас.

— А у нас арифметика, — робко пискнул отличник Сева с первой парты.

— Я помню про арифметику, поэтому смотрите на доску и слушайте первое задание. Оно очень трудное и требует внимания и собранности: «Грузовики в первый день проехали 500 километров, во второй день 700 километров. На весь путь они затратили 20 часов. Сколько часов они были в пути каждый день, если ехали с одинаковой скоростью?»

Тишина в классе звенела и переливалась от усердия, с каким ученики принялись решать задачу на движение.

Я смотрела на их склонённые головы и представляла, что через несколько лет эти мальчики забудут, что значит бегать босиком по снегу, стоять в очередях, отоваривая карточки, просыпаться от холода, потому что стены в землянках зимой промерзают до инея. Но трудные годы, пока страна поднимается из руин, навсегда останутся в их памяти золотым временем детства с нехитрыми бедами и радостями, крепкой дружбой и соседской взаимовыручкой, скреплённой общими трудностями.

На то, как мы занимались правилами регулировки движения, с завистью глазела вся школа. Подтянулись даже старшеклассники из второй смены.

Сначала я разделила ребят на две группы, предложив стать грузовиками или легковушками. Одна группа «машин» курсировала в одном направлении, другая в другом, а я стояла с флажками и показывала, куда и кому ехать. В одну кучу мешались смех, визг, писк, гудение, изображавшее сигналы автомобиля. Пару раз мы едва избегали аварий зазевавшихся «водителей».

— У-у-у-у, конфеты везу! Дорогу! — весело кричал Саша Амосов.

— А я танк, — низко загудел крохотный, от горшка два вершка, тихоня Лёша Кононов.

И все сразу захотели стать танками и самоходками.

Мне пришлось остановить движение, чтобы сформировать танковую колонну и пропустить её вперёд.

— А я «Скорая помощь»! — громко выкрикнул Коля Леонидов и посмотрел на меня, ожидая, как я отреагирую.

Я подняла вверх руку с красным флажком, призывая к вниманию:

— Товарищи, танки, полуторки и правительственные «ЗИСы», запомните навечно: «Скорую помощь», всегда пропускаем первой. Всегда!

Немного усталые, но радостные, мы разошлись через час после окончания уроков, и я точно знала, что завтра в школу мальчики побегут с удовольствием, а значит, мой учительский день прожит не зря.

Когда Лена неразборчиво забормотала по- немецки, я не спала. Лежала и смотрела, как за окном неровно колышется лунный свет. Густо-синюю темноту за окном медленно вытесняли розоватые облака с прозрачным диском луны, похожим на расплавленный мёд. Мерное тиканье будильника напоминало о мирном рабочем дне, готовом вот-вот народиться над гладью спящей реки.

— Найн! Найн!

Ленина голова заметалась по подушке. Соскользнув с кровати, я накинула на плечи платок и подсела на краешек её койки.

— Найн, найн!

Мягким касанием я погладила крепко сжатые в кулаки руки с тоненькими запястьями.

— Всё хорошо, Леночка, ты дома. У себя. Сейчас ночь, и все спят. Ты тоже спишь.

Она затихла, но глаз не открыла, и я стала едва слышно напевать ей колыбельную, которую пела мне бабуся:

— Поспи, теплая свеча, до закату не печаль, До закату, до зари, не разбудим никогды.

Звуки плавно растекались по комнате, напоминая шелест ветра в кронах деревьев. Память услужливо перенесла меня в комнату бабушки в Могилёве с мерцающим огоньком лампадки перед иконой и пуховым одеялом с запахом цветущей черёмухи. Рвать черёмуху мы ходили в рощу за городом. Потом бабуся сушила бело-пенные гроздья на подоконнике, складывала их в полотняный мешочек, он назывался сашé, и помещала рядом со стопками накрахмаленного белья.

Как всегда, при мыслях о маме и бабушке сердце рванула острая боль. Как я понимала Лену, казнившую немецкого генерала за сожжённые деревни и убитых детей! Самое сложное не перегоревать горе, а начать жить после него.

Замолчав, я поняла, что Лена не спит.

— Меня давно никто не называл Леночкой. — Она села в кровати рядом со мной. Я накинула ей на плечи край своего платка, и она благодарно улыбнулась: — Спасибо. — Её лёгкий вздох льдинкой на тёплой ладони растаял в воздухе. — Леночкой меня иногда называла соседка-немка в детстве, но чаще она говорила Ленхен, и ещё один человек, мой командир. — Лена надолго замолчала, а когда заговорила, её голос звучал сухо и безжизненно: — Он пропал в Баварии, в американской зоне оккупации. Потом мне сказали, что он погиб.

— И ты веришь?

Она прижалась ко мне плечом:

— Не знаю. Не хочу верить, но боюсь надеяться. Я часто думаю, что если бы меня послали вместе с ним, то я бы смогла вытащить его даже из ада. Но он пошёл один. Понимаешь, на вражеской территории разведчик почти всегда один. Я тоже была одна, даже связника не имела. Оставляла донесения в условленном месте и только по зарубке на коре дуба понимала, что мой отчёт попал в нужные руки.

Я подумала: «Боже, насколько же мне было легче служить: среди друзей, в своём взводе, с переливами гармони в минуту затишья и письмами из дому тем, чьим родным посчастливилось выжить».

Если бы в комнате горел свет, я бы не рискнула произнести то, что пришло на ум, но темнота располагала к откровенности, и я сказала:

— Знаешь, тебе надо помолиться.

— Помолиться? Зачем? — Она усмехнулась одними губами. — Одно время я верила в Бога, молилась, просила, а потом поняла, что всё напрасно.

— Почему?

Я поправила платок, сползающий с плеч, чувствуя под рукой тепло Лениной кожи.

Она резко вскинула голову:

— Потому что Степан погиб, и верить стало бессмысленно.

— А я молюсь за маму с бабусей, за их Царствие небесное, — шепотом призналась я после долгой паузы, и на мои слова луна одобрительно размазала по оконному стеклу блики золотистого света.

Лена вздохнула:

— Молись, если можешь. А я не могу ни верить, ни радоваться.

Я подумала, что после гибели мамы и бабуси тоже долго не могла радоваться, словно бы грудь придавило могильной плитой. Тогда от полного отчаяния меня удержали в седле ненависть к врагу и цель раздавить фашистскую гадину. Я ела, пила, работала, улыбалась однополчанам, но камень в груди лежал недвижимо, до тех пор, пока однажды я не поняла, что после большого горя надо учиться радости так, как первоклашки учат буквы — понемножку, с азов, шаг за шагом. Главное понять, что настоящая радость заключается не в покупках дорогих вещей или повышении по службе — такая примитивная радость легко разрушается и перерастает в злобу. Истинная радость не продаётся и не покупается — она подарена нам синевой небес и полётом птиц в лучах солнца, смехом ребёнка, кипенным цветением яблонь и шелестом опавшей листвы в осеннем лесу, зимними сумерками, когда темно-синие тени простёгивают снежное полотно ледяными иголками — морозно, вьюжно, но ты точно знаешь, что вслед за зимой обязательно наступит весна в нежной россыпи первых подснежников. И неважно, старый ты или молодой, богатый или бедный — истинная радость отсыпана всем одинаково, надо только уметь услышать её и увидеть.

Некоторое время мы сидели в тишине уснувшего барака. По голым ногам тянуло сквозняком.

— Давай на боковую, — нарочито грубым тоном сказала Лена, — а то, понимаешь, разнюнились, а нам вставать ни свет ни заря.

— Давай.

Прежде чем уснуть, я долго лежала с открытыми глазами, и воспоминания прошлого бесконечной вереницей тянулись вослед за светом холодной луны.

На изломе зимы в городе установилась пасмурная серая погода с набухшими дождём тучами. Похожие на клубки спутанной шерсти, тучи неповоротливо ползали по небу, как будто сговорились не пропускать на землю ни грамма солнечных лучей. Но солнце всё равно прорывалось сквозь преграду, и тогда всем становилось ясно, что весна уже на носу и вот-вот талый снег забулькает под ногами весёлыми ручейками, смывая в Ижору прошлогоднюю наледь. На кустах что есть мочи драли горло вороны. Задрав голову, я посмотрела на верхушки деревьев с чёрными ветками на сером фоне и подумала, что день сегодня какой-то особенный, зыбкий, словно нарисованный акварелью на листе мокрого ватмана.