По тропинке, садами вышли мы на кладбище, к маминой могиле.

Было тихо. Солнце целовало землю, на ней просыпались цветы с медом и ароматами. Белые облачка плыли по небу, как лебеди по синему морю.

Мать будто смотрела на нас из-за теней деревьев.

Старик шептал:

— Я вез ее к врачу, а она все хотела вернуться домой и очень убивалась по тебе: «Кто ему будет песенки вечером петь?.. Найдется ли когда-нибудь в мире сердце, что почувствует мою боль? Когда Назар подрастет, передай ему от меня, что я тяжело работала. Но видно, мало я себе милости у Бога выпросила, раз уж дал он мне такую судьбу…» Тут у нее начался кашель, и она потеряла сознание. Песня вынянчила ее и была ей родной сестрой в горе и радости, а она была ей верна до последнего вздоха.

Меня охватила такая безграничная жалость, что мать сразу же появилась передо мной.

Ее глаза смотрели на меня, — моя бесконечная тоска воскресила ее.

Я побежал домой и кинулся рисовать ее портрет.

Так проходили дни.

В это время я не видел ни мачехи, ни карлика.

Глубокая тишина вокруг, на дворе лето, комната заполнена светом, а я сижу и смотрю на свое творение. Слежу за игрой своей души, и образы приходят сами, как забытые минуты из жизни моей матери.

Она раньше всех нас встает, позже всех ложится. Работа, одна работа.

Как обычно, она занимается домашними делами — всегда грустная. В самом разгаре работы вспомнит о чем-то, оглянется себе за спину и встанет неподвижно, как статуя. При шитье, бывало, отведет руку с иголкой, остановит ее вдруг, засмотрится в призабытое воспоминание, а потом тяжело вздохнет и шьет дальше.

В лесу — родник. Вот мама идет за водой, но не по дорожке, а по мху, где никто еще не ходил.

Покойная будит во мне душу, и передо мной появляется странный мир образов.

Вот я лежу больной, она на лавке у окна прядет кудель. Последний луч сыпет золотой цвет на ее голову, в доме тихо, только веретено шуршит. Я засмотрелся на нее и на небо у нее за головой и прошу, чтоб она спела что-нибудь. И она поет.

В полночь мне кажется, что в саду шумит тоскливо ветер. Просыпаюсь — вокруг сумрак, мать сидит в ногах, смотрит на меня и тихо плачет. Утром я проснулся, и мне стало легче. Мать вынесла меня на завалинку.

Над головой — голубое небо, а над горизонтом текут белые и розовые облака.

— Вот славное содружество выступает в поход, а вон львы везут богиню в сияющей карете, — показывает мать на облака.

На пашнях бушует ветер, девушки блестят серпами, песня стелется далеко, как подольское поле:

Ой как ясненько, ой как миленько,

Там, куда солнышко всходит…

А еще яснее, а еще милее

Там, куда мама ходит…

Мама, мама!.. Ты одна в мире святая. Не просто так воспевают тебя поэты.

Смерть закрыла твои глаза, как туча ясные звёзды.

Отец сидел возле меня, засмотрелся на портрет бывшей жены и гнал от себя слезы.

— Теперь на старости лет у меня никого нет, кроме нее. Не раз в бессонную ночь кажется мне, что она стучится в двери, выхожу, а вокруг — темно, глухо, пусто… Знаю, что не сойдемся уже там, поэтому живу с ней здесь. И тону в воспоминаниях, тону, утопаю… А то явится мне во сне — тихая, нежная, как когда-то. «Извини, — говорит, — что не додержала до конца тебе сотоварищества… Девочкой взял ты меня, рано вышла я с тобой в дорогу, а в полдень измучились мои белые ножки, и тяжкий сон сломил меня…»

Вошла служанка и сказала, что «пани зовут».

Старик скривился и вышел.

Служанка убирала в комнате, посматривала то на портрет, то на меня. Я заметил, что она что-то хочет мне сказать.

Я начал с ней разговор и узнал, что покойный ее отец когда-то служил здесь. Потом она оглянулась и шепнула:

— Я бы вам кое-что сказала, но боюсь…

— Говори, я не выдам тебя.

Приземистая фигура ее согнулась, будто вытирала пыль; обгоревшее, некрасивое, но доброе лицо ее было склонено над работой. Я услышал вот что:

— Пани и ее сын в большой тревоге, потому что считают, что вы приехали отобрать свою землю. Перед отцом скрываются, ведь он — за вас. Но вы остерегайтесь, потому что они хотят подкупить каких-то людей, связать вас и отвезти куда-то будто бы — как я поняла — в такой дом, что в нем сумасшедших держат. Все по ночам пани и ее сын советуются, а я это подслушала и говорю вам, только очень вас прошу, не выдавайте меня.

Нам иногда и не снится, что один человек копает под нами яму, а другой — спасает.

В каком окружении пребывал я все это время!

Только теперь я понял, почему мачеха и Нюнько избегают меня…

Вечерело. Я вышел в лес и лег среди густой травы. Земля, как мать, принимала мою тоску. В мире — шум и адский труд, а здесь — дремучий лес, обволакивающий покоем.

Пришла мысль о карлике.

Когда-то за минуту переломал бы ему все кости, а теперь смотрю больше вглубь себя: жизнь научила терпению.

Спокойно и не без сострадания смотрел я на карлика.

«Это ведь, — думал, — та несытая, черная сила, которая давит человека, прячется по всем закуткам, чтобы ограбить, содрать шкуру, затоптать в болото. Если пустишь себе пулю в лоб, то еще не остынешь, а с тебя уже сапоги стягивают…»

Мысли блуждали, как измученные журавли над морем.

Вдруг я услышал топот в кустах. Казалось, зверь гонит зверя. Совсем близко затрещало, я присмотрелся — спереди бежит девушка и всхлипывает, а за ней гонится карлик, одной рукой отталкивается от земли, а в другой — лозина.

Я вскочил и преградил ему дорогу.

Луна освещала нас, мы с минуту смотрели друг на друга.

— Ты что здесь делаешь? — пропищал карлик. — Повсюду ты! Носишься с какими-то тайными планами — характеристика твоего народа и твоей матери!

Я приблизился к нему.

— Что ты несешь?..

— Уйди с дороги! — зашипел он и ударил меня плетью.

Я схватил его за горло и поднял одной рукой. Он метался, но я делал свое дело взвешенно и спокойно. Пригнул ветку граба, завязал ее вокруг шеи карлика и пустил его в воздух.

После этого меня охватило отвращение, я некоторое время блуждал по лесу, потом пришел в себя и помчался в дом.

Тут встретила меня неожиданность. У карлика были слишком сильные шея и руки, чтобы повеситься. Он разорвал ветку — полетел вниз, пришел домой и рассказал все матери. Я застал его как раз тогда, когда он вместе с мачехой драл портрет моей матери на куски, и они оба топтали его ногами.

Они набросились на меня, как хищные птицы, но не прошло и минуты — и я нашел самый простой способ, которого прежде никогда не пробовал.

Я подбежал к мачехе, схватил ее за волосы, швырнул на землю и начал избивать. При этом отметил, что тело у нее — будто рис, и в нем не ощутишь ни единой косточки. Но вдруг чьи-то руки обвили меня в поясе, как веревкой, — я узнал карлика.

У меня мелькнула мысль, что так обкручиваются и давят моих братьев иноземные пиявки, и это вывело меня из себя.

Я схватил карлика за ноги и начал бить им мачеху, швырял на землю, как мяч. А он обхватил руками голову и шипел одно:

— А таки мне ничего не сделаешь!..

Мой гнев перешел в безумие…

* * *

И вот я снова на чужбине.

В родной край не вернусь никогда.

В одиночестве и скуке глотаю горькое сожаление.

Так проходят дни за днями.

А ночами преследуют меня призраки.

Где-то среди темноты появляется передо мной в огне гнездо гадюк, поработивших мой народ, я убегаю в долину, а передо мной тень стелется аж до горизонта — купается в крови на сожженной, потрескавшейся земле: нигде — ни былинки. Я падаю в пропасть, а за мной с горы катится оторванная голова карлика…

Стоит мне задуматься в одиночестве или отвлечься на минутку — проклятая голова летит за мной.