— Да собственно там недолго рассказывать. Это было еще в моей юности — сорок лет тому назад. Знаешь, Юра, я был тогда худший драчун в деревне и лучше всех правил плотом на всем Черемоше. В воскресенье была большая потасовка в кабаке; много парней — кажется, что и ты, Юра, бедняга, — пошли домой с разбитыми головами, а одного, моего самого заклятого врага, Олексу Когутика, ударил я так, что через несколько недель его похоронили. А я сам получил лишь несколько совсем неважных шишек и царапин и в понедельник, будто ничего и не было, пошел на плот.

Я и мой дядька, глухой Петро, ​​сбили еще до рассвета четырехтабловый плот в Жабье и, как только пришла вода, двинулись вниз по Черемошу. Был хороший летний день; на всех долинках было скошено сено. Запах свежего сена и созревших малин, свисающих повсюду с крутых берегов над водой, так и обвевал меня. На сердце было любо, свободно и радостно, как никогда.

Петро стоял при переднем руле, я ухватился за задний. К полудню мы приплыли в Ясенов и причалили к кабаку. Течение было сильное, а мы должны были гнать плот недалеко, в Вижницу, так что не боялись, что до нашего прихода вода спадет.

На берегу, как обычно, была целая куча детей. Они купались, бросались камнями, играли на берегу и шумели. Как только наш плот причалил к берегу, тут же целая толпа их вскочила на этот плот, бегала по нему, качалась на клецах или скакали с них в воду и выплывали на берег. Нам это была не в новинку, и мы, не говоря им ничего, пошли в кабак, выпили по рюмке и тут же вернулись. Не обращая внимания на ребят, мы отчалили от берега и столкнули плот в воду. Скоро плот двинулся, мальчишки с громким визгом попрыгали кто в неглубокую воду, кто на речные камни и направились к берегу, а мы встали на плоту, каждый на своем месте, и взялись за рули, чтобы вывести плот на главное течение. Может, с минуту я работал рулем, когда, поднимая глаза, увидел, что на заднем краю плота сидит парень. Как мне в тот миг показалось, ему было 14 или 15 лет и он был одет бедно, в грязную рубашку из холстового полотна и в черную войлочную шляпу — конечно, пастушок. Он сидел тихо, немного скулил, на конце клеца и со странным интересом всматривался в хлюпанье зеленовато-серой мутной воды за плотом, так, что, казалось, не видел ничего другого вокруг себя. Я стоял у руля, может, в пяти шагах от него, а так как он сидел ко мне спиной, то я не мог видеть его лица.

— А ты что здесь делаешь, мой? — отозвался я к нему.

Он не ответил ничего, только протянул свою левую руку и указал на противоположный берег. При этом я заметил, что его протянутая и по локоть голая рука была необыкновенно белая, какой я еще не видел никогда у бедного парня-пастуха.

— Хочешь на ту сторону? — спросил я.

Он покачал головой, не оборачиваясь и не говоря ни слова.

— А где хочешь сойти? — спросил я еще раз. — Видишь ли, берег здесь крутой.

Не оборачиваясь и не говоря ни слова, мальчишка махнул своей снежно-белой рукой назад, вниз по реке, как будто ни на минуту не желал отрываться от шумливых и шипучих волн черемошной воды. Мне это было безразлично: наверняка мальчишка хорошо знает эту воду. Мы плыли как раз мимо очень неприятных каменных глыб, лениво разлегшихся по самой середине реки, будто стадо здоровых волов в купели; надо было очень осторожно продвигаться между ними, так что у меня было много забот у руля. Сквозь клокотание волн я опять крикнул парню:

— Если будем около того места, где тебе нужно на берег, то скажи нам заранее, чтобы мы причалили ближе к берегу. Слышишь, мой?

Парень снова кивнул головой и все сидел и скулил на одном месте.

Мы переплыли опасное место и стрелой летели вдоль более широкого и не очень глубокого плеса. Я все еще держался за конец руля, но не двигал им и нехотя смотрел в спину мальчику. Вдруг он вскочил со своего места и начал торопливо подкатывать штаны.

— Хочешь слезть? — спросил я его.

Но он опять не ответил мне ничего, но подошел на самый край плота, сел на обрубок клеца, спустил голые ноги к воде, вцепился обеими руками за кольцо, а потом, опираясь обоими локтями о кольцо и весь наклоненный над ним, обернулся так, что лег брюхом на тот клец и начал потихоньку сдвигаться с него в воду. Тут я увидел его лицо — оно было мне совсем незнакомо. Мне показалось в тот миг, что какая-то странная, холодная и злорадная улыбка заиграла на лице парня. Но это длилось только мгновение. Не успел я что-то подумать, крикнуть, двинуться с места, как он без звука, моментально исчез в мутной воде. Меня охватила смертельная тревога. Я вскочил на край плота. Я знал, что это очень опасно — скакать с конца плота в воду, а еще к тому же хоть и в не очень глубоком месте, но на страшной скорости, где и самый сильный гуцул не сможет устоять на ногах. Я думал, что опрометчивый паренек сейчас вынырнет, начнет плыть или хотя бы будет недолго болтаться на волнах, бороться с водой и я смогу спасти его. Но нет, от мальчишки не было ни малейшего следа. Волны весело прыгали на клецы, хлопали у краев плота, и он стрелой с шумом гнал вперед, а парень исчез. Немой и незыблемый, весь продрогший от холодной тревоги, стоял я на краю плота и упирал глаза в мутную воду — напрасно.

— Микола! — крикнул сердито от переднего руля старый Петро. — Какого черта ты там делаешь? Не видишь ли, что вода загоняет плот поперек реки? К рулю, мой, а то оба пойдем ко всем чертям!

Я вскочил на свое место, будто пробужденный от глубокого сна, ухватился за руль и начал работать вовсю, но мои глаза все еще блуждали по широкому плесу, по булькающей поверхности реки, не найдут ли хоть какого-нибудь знака того мальчика. Нет, ни следа!

Но осознание того, что вот несколько минут назад у меня на глазах, вот тут прямо возле меня так быстро оборвалась молодая человеческая жизнь, поразила меня в самое сердце так, как никогда ничто в жизни. Я трясся всем телом, как если бы сам замучил самого близкого, самого дорогого мне человека. С ужасом осматривал я берег, неужели никто не видел, как топился парень? Нет, на берегу не было ни души; на дороге, бежавшей с другой стороны выше самой реки, не было никого; село уже исчезло за поворотом реки, только с невидимой колокольни звенели колокола, будто знали, что кто-то в селе встретил смерть. Потом я стал боязливо посматривать на старого Петро, который стоял у своего руля на первой табле с широко расставленными ногами и тоже то и дело всматривался в клокот мутной воды. Может, он видел что-нибудь? Нет, Петро молчал; он был глуховат и, не видя парня собственными глазами, вероятно, не слышал и моих слов, обращенных к нему.

Мало-помалу, когда мы отплыли уже от того несчастного места, миновали Устерики и добрались до большей, более безопасной воды, я успокоился. Я просто заставлял себя не думать больше о мальчишке; я говорил сам себе, что я ни в чем не виноват: во имя Духа Святого, я же не мог знать, что глупый мальчишка ни с того, ни с сего да и вдруг прыгнет в воду и утонет, как кусок олова, я же всего лишь стоял у руля и всякое такое. Это и успокоило меня, хотя так лишь казалось мне тогда.

Мы вовремя пригнали плот в Вижницу, забрали заработанные деньги, поужинали, отдохнули немного, накупили чего нужно было домой и еще перед полуночью двинулись обратно в горы, чтобы на следующий день перед полуднем быть уже дома и идти к косовице. Идя большой толпой, мы беседовали, шутили, рассказывали всякие смешные прибаутки, и я был особенно в веселом настроении. Разумеется, об утопленном мальчишке я не вспоминал.

Так оно тянулось, пока мы не дошли до Ясенова. Но когда мы стали приближаться к несчастному месту, где наша дорога бежала выше самого Черемоша, а здоровые скалы лежали, как быки, посреди клокочущей быстроты, и где вчера затонул мальчик, мне опять стало так тяжело на душе, как было вчера. Холодный пот покрыл все мое тело, морозная лихорадка била и трясла меня, я стучал зубами и не имел отваги никакому прохожему взглянуть прямо в глаза. В знакомый кабак я бы не пошел ни за какие деньги: так мне казалось, что, лишь я покажусь там, меня тотчас схватят и повесят. Я послал старика Петро в кабак и велел ему купить целую кружку водки — нужно было для косарей, «а я сам, — говорю ему, — не пойду туда и подожду тебя». Но как только я остался один, охватила меня такая безумная тревога, что я, как одуревший, надвинул шляпу на глаза и, склонив лицо вниз, как преступник, бросился вперед так быстро, что мне в груди не стало духа и село было уже позади меня. Тут я сел у дороги и ожидал старого Петра.