На поверхности Антон — олицетворение успеха. Он хозяин клуба «Толстоевский», самого модного в Москве заведения. Здесь можно за большие деньги посидеть рядом со звездами эстрады, известными политиками и олигархами. Антон носит костюм от Армани и перстень с крупным изумрудом. Кабинет его в «Толстоевском» украшен старинными восточными коврами и кинжалами. Все думают, что Антон — самый богатый в нашей семье, потому что после театрального института он искусством заниматься не стал, а сразу ушел в бизнес. Но всем при этом известно, что у него гигантские, опасные уже долги, что с этим своим роскошным «Толстоевским» он явно переоценил свои возможности. А он все равно распускает павлиний хвост и дает друзьям и родным взаймы. Причем без процентов, как в добрые старые времена.

У Антона всегда можно перехватить взаймы. Вот и сейчас на него каждый момент могут наехать кредиторы, а он вынимает из ящика стола два конверта, начиняет их стодолларовыми купюрами и дает Степе.

Айдогды, случайно зашедшая в это время в кабинет, закатывает к небу глаза, демонстрируя крайнюю степень недоумения.

— В этом конверте две штуки, а здесь одна, — говорит Степе Антон.

— П-п-почему ты, деточка, говоришь «штуки», а не «тысячи»? — Степа кладет конверты в разные карманы пиджака. — У тебя все-таки отец режиссер, дед писатель, прадед композитор. А по матери ты вообще хан п-п-п-персидский. «Тысячи» надо говорить, а не «штуки».

— О'кей, дед, тысячи. Зачем тебе три тысячи? Что ты опять задумал?

— Я ему дам взятку.

— Следователю? Зачем?

— Чтоб узнать хоть какую-то п-п-правду. Непонятно только, тысячу давать или две. Мало дать — обидится. А лишнее — тоже как-то глупо. По ходу дела соображу. Не забыть только, что в к-к-к-каком кармане.

Мой папа до сих пор никогда никому не давал взяток. Раньше он был депутатом Верховного Совета СССР, лауреатом Ленинской премии и знаменитым автором «Нашей истории». В прежние времена у него все получалось и без взяток. Ему впервые предстоит давать взятку, и он напряжен.

— Ты идешь разговаривать к нему в офис? — спрашивает Антон.

— Нет. Он сейчас явится сюда. И сразу п-п-про-блема: у меня странное чувство, что я его раньше встречал. Я уже посмотрел на него издалека и точно помню, что мы с ним когда-то виделись. Но не могу сообразить где.

И выходит в общий зал.

— Ну ты даешь! Ну ты совсем с ума спятил, — яростно говорит Антону Айдогды. — Ты эгоист, как твой отец, как все вы, Николкины! Все эти твои понты — какая пошлость! Ты же запутался, Антошка. И вместо того чтоб выпутываться, ты последние деньги взаймы раздаешь!

— Молчи, женщина, — улыбается Антон. — Как-нибудь выпутаемся.

— Как?! Как?! — кудахчет Айдогды. — Ты даже не думаешь, чем ты рискуешь! Тебе наплевать на меня и мальчишек! «Толстоевский» уже совсем неуправляемый! Тут же бандиты свои стрелки устраивают, тут же ФСК микрофонов понаставляло! Ты же Левко черт знает сколько должен. Как ты теперь выпутаешься? Как?

Когда Антон улыбается, он очень похож на Макса. Но у Макса улыбка европейская, а у Антона — азиатская.

Клуб «Толстоевский» — дорогое, стильное заведение. На стенах старинные фотографии. Пианист негромко играет Шопена. Публика, желая соответствовать, старается не стучать и не звякать. Говорят все вполголоса.

Надменный официант ведет к Степиному столику Панюшкина.

Следователь Панюшкин еще молод, чуть больше тридцати, но у него довольно большая борода, длинные по сторонам лысины волосы, а на груди поверх свитера большой крест. На следователя он абсолютно непохож. Степа жует губами, пытаясь вспомнить, где он раньше его видел. Забыть такую внешность невозможно, а вот Степа все на свете помнит — а тут забыл.

— Здравствуйте, Степан Сергеевич, — улыбается следователь. — Я Панюшкин Егор Егорович от госпожи Левко. Очень, очень рад с вами познакомиться.

Голос у него тихий, проникновенный. Улыбка приветливая, мягкая. Почтительно, двумя руками, он жмет Степину руку и садится.

Официант кладет перед ними переплетенное в кожу меню и с непроницаемым видом оповещает:

— Сегодня уха с севрюжкой очень удалась.

— Севрюжка — какое чудное слово! Я с севрюжкой обязательно возьму, — по-детски радуется Панюшкин, — и еще что-нибудь вкусное. Я ужасно голодный.

— На второе рекомендую седло барашка, — говорит официант.

— Невероятно! Про седло барашка я только в книгах читал. — Панюшкин с нескрываемым интересом смотрит по сторонам. — Как тут хорошо. И сладкое, наверное, какое-нибудь особенное подают, да?

— Сладкое мы п-п-потом закажем, — говорит Степа официанту. — А сейчас уху и седло барашка неси, деточка, а мне только закуски, мои, как обычно.

— Только обязательно сладкое закажем, — говорит Панюшкин. — Я ужасно люблю сладкое. А в такое место когда еще попадешь.

— Водки?

— Я водку пью, — весело сообщает Панюшкин. Официант исчезает.

— Как это вы его симпатично «деточкой» назвали, — радуется странный Панюшкин. — А ведь ему лет пятьдесят. — И шепотом: — Боже мой, Степан Сергеевич, а кто ж это там сидит? Это не артист ли Басилашвили?

— Да, это он.

— С ума сойти! Мои домашние, как узнали, что я в «Толстоевском» с вами встречаюсь, такой подняли переполох, — радостно улыбается Степе Панюшкин. — С таким выдающимся человеком и в таком престижном месте.

Тихий его голос Степу гипнотизирует и раздражает одновременно. А потом начинается что-то совсем невообразимое.

— Степан Сергеевич, — говорит Панюшкин, — вы простите, но я сейчас на секундочку вторгнусь в ваши мысли. Вы ведь сейчас пытаетесь вспомнить, где вы мою бородатую физиономию видели? Да?

— Да, — признается Степа.

— Это вы не можете вспомнить потому, что видели меня не в этой жизни, а в предыдущем моем земном воплощении.

— П-п-простите?

— Это было шестьдесят шесть лет назад, в одна тысяча девятьсот тридцать втором году, — говорит тридцатилетний Панюшкин, — когда я служил священником в деревне Троицкая под Клином и тайно крестил вашу дочь Анну. Царствие ей небесное. Вот тогда вы меня и видели. Ага! Узнали! Вижу, что узнали!

Степа морщится и молчит.