Стены клуба «Толстоевский» украшены театральными афишами и шаржами на знаменитых русских артистов и писателей. Степа стоит у стойки бара. В одной руке он держит телефонную трубку, а в другой стакан. Чокается с молодой журналисткой, с той самой, с коленками.

— Котя, алло, Котя, — говорит в трубку Степа, — я звонил тебе домой, тебя там нет. Где ты? Если ты в Шишкином Лесу, не смей этого делать. Я знаю, что ~ы пьешь мою водку Не смей этого делать.

Ногой толкнув дверь гаража, Котя, прижимая к уху мобильник, шатаясь, выходит на воздух и садится на землю.

Степа допивает стакан и величественным жестом просит бармена повторить. Журналистка смотрит на моего папу в полном восторге.

— Котя, тебя плохо слышно! — кричит в трубку Степа. — Я хочу п-п-предложить тебе работу. Д-д-до-кументальный фильм для телевидения. Ты можешь снимать сам, без оператора? Да, скрытой камерой, на видео. Кто п-п-продюсер? Я сам буду продюсером. Утром приезжай ко мне на городскую квартиру, и обо всем договоримся. И рябиновую т-т-трогать не смей.

Кладет трубку. Вокруг танцуют.

— Разрешите вас пригласить? — говорит Степа журналистке.

— Вау.

Танцует мой папа медленно, но уверенно и музыкально. Наклонившись к уху журналистки, он рассказывает ей что-то смешное. Она прыскает от смеха.

Сидящие за столиком Макс с Антоном смотрят на него.

— Он еще и танцует, — с оттенком зависти говорит Макс.

— Он тут, когда выпьет, всегда танцует, — говорит Антон.

— Ему, наверное, вредно пить.

— Ты о нем не беспокойся, — говорит Антон. — Он лучше всех знает, что можно, а чего нельзя.

— А ты?

— Что я?

— Ты знаешь, что можно и чего нельзя?

— Я, отец, в полном порядке.

— Ты уверен?

— Да.

— А я не уверен. Вот ты зовешь меня «отец». У нас в семье, Антошка, не обращаются к отцам со словом «отец». Это звучит как-то книжно, официально, коряво. У нас всегда говорят «папа».

— Хорошо, папа. Я буду называть тебя «папа».

— Я понимаю, Антошка, это чепуха. Дело не в этом. Я о другом. Скажи мне честно, этот твой ресторан. .. ты занимаешься тем, что тебе действительно интересно?

— Да, папа.

— Антоша, я все понимаю, я понимаю, что страшно перед тобой виноват, я не был рядом с тобой, когда был тебе нужен, но ты мой сын, и я не могу не волноваться за тебя. Ну, ты попробовал этой странной жизни. Но это предпринимательство, этот твой костюм и прическа — это все не наше, не николкинское. И ведь еще не поздно все переиграть. Ты еще можешь вернуться в искусство.

— Уже не могу, — говорит Антон. — Это бизнес, папа. Поздно уходить. Теперь мне надо долги отдавать.

Макс знает, что после постройки «Толстоевского» у Антона накопились огромные долги, но он не спрашивает, сколько Антон должен. Тем более что денег таких у Макса нет. Поэтому мой старший брат смотрит на танцующего с журналисткой Степу и переводит разговор на другую тему:

— Мне кажется, он про меня забыл.

— Нет, дед никогда ничего не забывает, — говорит Антон. — И ты не мучайся, папа. Я давно взрослый. Ты мне ничего не должен, о'кей?

— О'кей, — растерянно улыбается мой старший брат.

— Так вот, п-п-про Сталина, — говорит журналистке Степа. — Он был не так однозначен, деточка.

В нем было одно качество, присущее и самым страшным злодеям, и самым светлым умам человечества.

— Такого качества не бывает, — уверенно заявляет журналистка.

— Я имею в виду н-н-непредсказуемость, — шепчет ей на ухо Степа.

Когда папа говорит о непредсказуемости, он намекает на самого себя. Папа считает, что это свойство генетически присуще всем Николкиным. Но это не так. Задолго до появления в Шишкином Лесу Степы Николкина Чернов и Семен Левко уже были непредсказуемы.

1913 год. За двадцать лет, прошедшие после постройки дома, Шишкин Лес поредел. Раньше Чернов жил тут совсем один, а теперь за деревьями видны другие, позже построенные дома.

И сам Чернов изменился, и Левко стал совсем другой. После смерти Верочки Чернов перестал стричь бороду и сделался угрюм и немногословен. А Левко, наоборот, бороду свою начал подстригать тщательно, читать ученые журналы и сделался чудовищно болтлив.

Вот и сейчас в стеклянной теплице постаревший Чернов наблюдает, как постаревший Семен Левко опрыскивает из пульверизатора куст ананаса и беспрерывно говорит, говорит.

— Сегодня, Иван Дмитриевич, — говорит Левко, — у меня этот ананас тут один, но выращен он по новейшей науке-с. Через пять годков, применяя кислотный полив и опрыскивание в розетку раствором железного купороса, я приумножу его в геометрической прогрессии. И он у меня пойдет по руль шестьдесят за фунт, и я наживу капитал-с. Потому что ананас, господа, это вам не картофель по тридцать копеек за пуд-с. Это современная наука, труд и предприимчивость. Это вам, господа, двадцатый век-с. И так он болтает беспрерывно.

По лесной просеке катит, подпрыгивая, автомобиль «Руссо-Балт», красавец на деревянных колесах. За рулем девушка в соломенной шляпе и пенсне — это дочь Чернова, Варя. А на заднем сиденье — Чернов и Семен Левко, оба в белых перчатках и цилиндрах.

Бунтарский дух Чернова угас, и он теперь презирает новое искусство, а Левко, наоборот, теперь мыслит прогрессивно и пытается новое искусство понять.

— Варя, куда мы едем? Как называется эта твоя выставка? — спрашивает Чернов.

— «Бубновый валет», папа.

— Идиотское название.

— Так и задумано, — отвечает Варя. Теперь наступил ее черед бунтовать.

— Очередная Эйфелева башня, — уныло изрекает Чернов.

— Нет, так нельзя, Иван Дмитриевич, — немедленно включается в разговор Левко. — Лично мне кажется, что всем новым веяниям надо быть открытым. Потому как идет двадцатый век-с и всеобщий прогресс-с.

К слову прогресс прибавить еще одно «с» непросто, но Левко неутомим.

Ярко и широко написанные натюрморты и абстракции висят на выставке тесно, рама к раме. В залах полно народу. Вскрики возмущения и восторга.

Желанная для художников атмосфера внимания и скандала.

— Вот, папа. — Варя показывает Чернову небольшую скульптуру, сделанную из проволоки и обрезков металла.