Вот только ни через час, ни через два Агидель на нашей скале не появляется, и я отправляюсь ее искать.

Ну что ж, думаю я, значит, она у себя дома, в старой покосившейся хижине, где было так уютно летом и так одиноко зимой. Здесь всегда пахло травами, горькими и терпкими, которые она собирала все лето по лесам и степям.

Только перешагиваю порог, ощущаю неладное; затхлый запах и пыль наполняют воздух, не давая вдохнуть. Словно что-то тяжелое падает на грудь, но я с трудом делаю в дом первый шаг, а потом второй и третий. Иду и иду сквозь сумрак, пока в одной из комнат не нахожу Агидель.

Укутанная и безмолвная, она лежит, словно куколка бабочки, которая почему-то забыла вылезти из кокона и улететь. Маленькая, осунувшаяся и всеми брошенная.

– Агидель, весна пришла, – говорю ей негромко, тронув бледную руку.

Сжимаю ее ладони, пытаясь согреть, но это оказывается не так просто. Придется, наверное, греть весь день… Попутно вспоминаю, где лежат банки с вареньем и мешочки с чаем. Мысленно распахиваю все окна в доме, впуская внутрь птичий щебет и весеннюю свежесть. Судорожно перечисляю все, что могло бы вернуть ее улыбку.

– Весна… Это хорошо…

Она говорит с трудом, еле разлепляя впалые глаза, и к горлу подкатывает ком. Вечно счастливая Агидель, что же с тобой стало?.. Распахнуть окна, заварить чай, помыть полы…

– Река теперь снова Белая, – говорю я как можно радостнее, хоть в глазах – слезы. – Мы снова будем прыгать и загадывать желания, да, Агидель?

Согреть руки, спеть песню, найти варенье, прыгнуть в реку…

– Река снова Белая… Река – Белая… Все снова будет хорошо…

Я грею ее руки, плачу, как дитя, и без умолку говорю обо всем, что придет в голову. О долгожданной весне, о новом платье, о старом сне, о нашей реке, которая теперь снова Белая! Снова Белая, слышишь, Агидель?!

Наконец слова кончаются и наступает тишина. Агидель слабо улыбается и засыпает.

* * *

Стройная и сильная, крепкая, как камень – как самая непокорная скала Урала – я должна была предвидеть, что придет день, когда жадность моей семьи наступит всем нам на глотки и даже я не смогу ничего с этим поделать.

– Говорят, дочка твоя притащила однажды золото уральское? – щурит глаза приезжий бай, зашедший погостить, и отец потирает бороду.

Они едят почти молча – и тут такое. И к чему баю эта Инсебика, душа пропащая… Да, принесла золото. Да, ревела в три ручья по ведьме из леса, что издохла по весне. А как повзрослела, совсем от рук отбилась. Лучше бы не знал этот аул никакой Инсебики.

– Было такое… Лет пять назад. Совсем крохой была, небылицы рассказывала.

– И какие же?

– Да разве вам захочется слушать такое…

Отец начинает увертывать, юлить, как старый подстреленный лис, и бай говорит уже тише:

– Что твоя дочка рассказывала?

Странная его речь, жуткий его голос. Говорит и словно воздух ножом режет. Вздрагивает отец, вздрагиваю я, вжимаясь в темноту.

Молчи, отец, река давно глуха к моим мольбам… Молчи, не губи меня.

Но отец, конечно, все рассказывает. Что ему до меня – до этой своевольной Инсебики… Давно я ему не дочь.

– Да будто… Река, наша речка Белая, мол, желания исполняет. Что ни пожелаешь – все подарит…

– И правда.

В глазах бая разгорается огонь, и сквозь приоткрытую дверь наши взгляды сталкиваются, как два камня.

Будешь четвертой.

– Будешь четвертой женой его, – так говорит мать, расшивая подол моего платья. – И нет в этом ничего плохого. Бай возьмет тебя в жены, хоть и не такая уж ты красавица, и не работяща, а ленива, и талантами обделена… Бай возьмет тебя в жены – так будь же благодарна!

– Он стар, – еле слышно шепчу я.

– Он богат, – отвечает мать и зыркает исподлобья.

Богат этот бай приезжий, никому не ровня – пятьдесят жеребцов и пятьдесят кобыл в его табуне. Чего там твой хромоногий Яловик, о котором, впрочем, все давно уже позабыли.

Я вспоминаю о дедушке, и на глаза наворачиваются слезы. Он бы не допустил. Он бы сказал, что девица-джигит вольна сама выбирать свой путь. Вольна оставаться той, кем захочет – и пусть бедной, и пусть одинокой, и пусть изгнанной, – но доброй и отважной, раз она сама того желает.

Под крик матери я выскакиваю наружу, в дождь, лечу выпущенной стрелой через аул – и в леса, в леса…

Агидель бы не простила, если бы я струсила и сдалась. Если бы поступила, как все.

Впервые за долгие годы я вновь чувствую себя живой.

Лес расступается передо мной, ноги сами ведут по знакомым тропам туда, где бушует река, вновь ставшая Черной. Плач дождя заглушает крики и лай собак, а я все бегу и бегу, будто была не человеком, а ветром, которого ни поймать, ни удержать нельзя.

Эта река точно что-то знает. Она чувствует.

Карабкаюсь на отвесную скалу, поскальзываюсь, расцарапываю ладони в кровь, сдираю ногти, ушибаю колени, но продолжаю карабкаться, пока не взбираюсь на вершину.

В последний раз я прыгала отсюда, обняв бездыханную Агидель, и было это пять лет назад. Я просила лишь об одном – о ее спасении, но Белая река вместо этого разделила нас, забрала холодное тело Агидели, как до этого – тело ее матери. Больше никто и никогда не видел Агидели: ни ее серебристых волос, ни ее то ли оскаленной, то ли скалистой улыбки, ни прозрачно-бездонных глаз.

Белая река забрала Агидель как подарок, который не сберегли, не защитили. И больше она не исполняла ничьих желаний.

– Стой, дрянная девчонка! Инсебика! Ин-се-би-ка-а-а!

Сдерживаю слезы и пою – так, как любила Агидель.

Но на этот раз о том, что желания не всегда исполняются.

И вот, мир вокруг замолкает – и дождевые капли замирают в воздухе, ловя мои последние слова.

«Чего ты желаешь?»

Чего я желаю… Как давно я никому не говорила это – и как давно меня никто об этом не спрашивал.

Хочу увидеть солнце. Хочу слушать истории Агидели и улыбаться, как она – так же открыто, дико, по-доброму – и по-волчьи. Хочу простить всех – и рассмеяться. Хочу танцевать, танцевать, танцевать под дождем, чтобы кровь пела, а ветер поднимал меня к самым облакам.

Хочу обнять родителей, даже если оттолкнут. Хочу гнать на Яловике через весь Урал в неизвестность. Хочу грызть орехи и собирать травы, чтобы дед сварил настой. Вкусный такой, ароматный… От всех печалей и слез. Хочу считать звезды.

Хочу, чтобы Белая река оставалась Белой – раз и навсегда. Собирать камешки на берегу, расчесывать серебристые пряди Агидели, петь у костров, смотреть в небо… Вновь увидеть солнце.

«Чего ты желаешь?» – повторяет река, хоть и знает ответ.

– Желаю остаться собой, – на выдохе говорю я…

…И шагаю в пустоту.

Подбитой птицей лечу в лицо реки.

«Инсебика!» – кричит мир. И плачет, плачет, плачет…

А потом взрывается тысячью брызг.

Река обволакивает мое тело, обнимает, как любимую сестру. Говорит, что теперь нечего бояться… Чьи-то руки подхватывают меня и больше я не падаю.

– А ты не верила, – смеется Агидель голосом сотни ручьев, дождей и речушек.

– Не верила, – в ответ смеюсь я.

…И снова прояснится небо, и снова Черная река станет Белой. На этот раз навсегда. Река с душой Агидели и скала непокорной Инсебики – вот как в сказках о нас расскажут. Вот какими нас запомнят.

И пройдут еще сто лет, и прозвучит еще сотня тысяч желаний, и многое изменится…

Лишь солнце да Урал останутся прежними – а значит, так оно и надо.

1

Здравствуй, читатель, готов отправиться в путешествие? Хотя чего я это спрашиваю, у тебя просто нет выбора, ведь открыв эту книгу, ты уже оказался здесь, в мире толпаров и дэвов, волшебных птиц и летающих львов, башкирских красавиц и батыров.

Меня, кстати, зовут Арыслан. Я летающий пещерный лев, был верным помощником Урал-батыра.

Садись на меня, и мы полетим с тобой в увлекательное путешествие, но для начала я хочу убедиться в том, что ты достоин этого. Если ты прочитал первый рассказ, тебе не составит труда ответить на мой вопрос.