Но его наповал добил Стоячий Камень, наклонившийся с высоты своего роста к человеческому уху.
– У тебя разум старейшины и удача вождя, – пророкотал он вроде бы и тихо, но его голос услышали все окружающие люди. – Я горжусь, что сражался под твоим командованием.
А Фальо толкнул локтем в бок и молча подмигнул. Вот всегда у этих каматийцев не как у людей, мог бы и сказать что-нибудь!
Над Клепсидральной площадью прокатился гул колокола.
Пять ударов. Полдень.
Одернув простой, не украшенный ни вышивкой, ни заклепками, темно-зеленый кафтан, Берельм шагнул на лестницу. Один шаг, второй, третий… На четвертой ступени задралось сукно. Шестая скрипит. Последняя, девятая отстоит от восьмой слишком далеко – видно, плотник, сооружавший помост, поленился и решил не прибивать десятую, а обойтись тем, что получилось.
Вот и верхняя площадка, празднично убранная, застланная алым сукном, отделана по краю золотистой тесьмой – цвета Сасандры, цвета, с недавнего времени вновь почитаемые в Аксамале. Сколько раз он поднимался сюда, надев маску мэтра Дольбрайна, гения мысли и главы правительства.
Радостные крики толпы, собравшейся на площади, заставили привычно взмахнуть руками над головой. Да, я вас тоже люблю, говорил этот жест, я тоже рад вам. Потом он прижал ладони к груди и низко, в пояс, поклонился. Толпа взорвалась ликующими возгласами. Аксамалианцы любили, когда власть предержащие оказывают им знаки внимания. Ну прям как разборчивая девица на выданье. Кому угодно любовь не подарят.
Берельм подошел к одному из установленных на возвышении кресел с высокой спинкой и уселся. Искусно вырезанный сокол-сапсан, сжимающий в лапах два топорика, оказался над его головой. Решением общего собрания «младоаксамалианцев» с птицы, символизирующей Сасандру, сняли императорскую корону, но герб посчитали необходимым сохранить. С недавнего времени тоска по Империи становилась в народе все сильнее и сильнее. Как говорится, что имеем – не храним, потерявши – плачем. И все настойчивее министр торговли Нерельм и глава сыска Жильон нашептывали главе правительства о назревшей необходимости воссесть на императорский трон. Берельм, как мог, отнекивался, придумывая тысячу отговорок, одна другой нелепее. А в глубине души его боролись два человека. Мошенник Берельм Ловкач соглашался с министром торговли – да, остаткам Империи нужна сильная рука, чтобы не развалиться окончательно, не пасть жертвой интриганов и корыстолюбцев; да, избрание императора может стать одним из переломных моментов в истории возрожденной Сасандры; да, восхождение на верхнюю ступеньку власти ознаменует для выходца из провинции исполнение всех надежд и мечтаний, какие только могут вызреть. Но философ Дольбрайн, с образом которого он уже успел сродниться и носил его, словно вторую кожу, возражал – а как же разговоры о народовластии, обещания, данные народу-освободителю после ночи Огня и Стали, наконец, идеи, заложенные в его проповедях, обращенных к ученикам? Вон как Гуран надулся, услышав о намерении возродить Империю. Так что пока не стоит торопиться. Время покажет, кто прав, а кто ошибается.
Да и не стоит сейчас думать о плохом. Сегодня предстоит весьма приятная церемония. Посол Вельсгундии в Сасандре выступил с предложением. Его стране, сказал он, важен мир и дружба с сильным соседом на восточных рубежах. И сегодня он намерен вручить письмо от своего короля т’Раана фон Кодарра «младоаксамалианцам». И очень хорошо, что он согласился сделать это прилюдно. Восстановление отношений хотя бы с одним из прежних союзников должно вселить надежду в сердца жителей Аксамалы. Сколько народу собралось на Клепсидральной площади!
С мудрой и чуть-чуть усталой улыбкой Берельм обвел взглядом толпу. Его внимание заметили, и добрые аксамалианцы отозвались хвалебными криками. Берельма любили. Точнее, любили мэтра Дольбрайна. Сейчас именно он доброжелательно кивал, приветливо помахивая ладонью.
И зря Жильон настоял на оцеплении помоста тремя десятками телохранителей. Хотя, конечно, сама по себе охрана – это красиво. Дюжие парни – каждый без двух ладоней пять локтей – в вороненых кольчугах, поверх которых алые с золотым шитьем накидки. Рисунок на груди – золотой серп – должен обозначать стремление к искоренению скверны и пережитков старого режима во всей Сасандре. Телохранители опирались на крестовины двуручных мечей, чьи тяжелые шарообразные противовесы блестели вровень с подбородками. Глаза парней вроде бы лениво посверкивали из-под полуприкрытых век. Но Берельм знал (а точнее, убедился воочию – Жильон не зря уговорил его посетить учебную площадку охранников), как в мгновение ока они превращаются в окруженные порхающими клинками орудия убийства. Пожилой учитель фехтования, фра Темало, трудился не зря. Каждый из его учеников в бою стоил доброго десятка обычных мечников. Дюжины хватило бы, чтобы разогнать всю собравшуюся на площади толпу. Тридцать человек вполне могли сдержать нападение пехотного полка. Не в чистом поле, само собой, а в городе. Одним ударом они разрубали и тюк мокрого сукна, и бронзовую чушку толщиной с ногу взрослого мужчины, и раскалывали сверху донизу окованный сталью пехотный щит. Подлинное чудо, созданное наукой убивать.
Задумавшись, Берельм не сразу сообразил, почему крики усилились и свидетельствовали теперь не просто о радости и почтении, а о подлинном благоговении…
Ну, наконец-то… Соизволила явиться. Впрочем, женщинам свойственно опаздывать. Даже самым заурядным. А если тебя считают героиней, спасительницей Аксамалы, и готовы затоптать друг друга насмерть, лишь бы коснуться края платья, то сам Триединый велел зазнаться.
Флана взошла на помост легкой походкой, словно танцовщица. Фисташковая гамурра из айшасианского шелка позволяла разглядеть юбку цвета весенней листвы и расшитый серебряной нитью корсаж закрытого платья. Огненно-рыжие волосы расчесаны на пробор и заплетены в две косы, которые закручены по бокам головы наподобие бараньих рогов. Помнится, нашлись советчики, настойчиво уговаривающие Флану обернуть косу вокруг головы. Якобы это должно напомнить народу венки древних героев-победителей. Но она отказалась, сославшись на нежелание ходить с крученым калачом на голове. Будто из булочной сбежала.
Когда Гуран вернулся после вылазки, которую так и не решился назвать удачной или неудачной, голову кондотьера Жискардо Лесного Кота выставили на всеобщее обозрение на Клепсидральной площади. Горожане толпой валили поглядеть на человека, который угрожал Аксамале захватом, но нашел смерть от женской руки. Подъем гражданского и боевого духа был настолько силен, что Гурану с его гвардией пришлось сдерживать вооружившийся чем попало люд, который рванулся к стенам и воротам – бить захватчиков. Только их труды (и студенческой гвардии, и возмущенных горожан) оказались напрасными. Отряды, стянутые кондотьером под город, уже на второй день после его смерти начали разбегаться. Рекрутированные крестьяне просто-напросто бросали оружие и, прихватив из обоза мало-мальски ценное имущество, расходились по домам. Наемники, а вернее, их командиры, перегрызлись между собой, как голодные коты из-за жирной рыбины. Каждый хотел занять место Жискардо и командовать остальными. Но тут возникал вопрос, по обыкновению предшествующий всем дракам на сельских танцульках: «А ты кто такой?» Не найдя на него ответа, который удовлетворил бы обе стороны, переходили к выяснению отношений на кулаках. Сцеплялись и разрозненные отряды наемников. Где пять на пять, где два десятка против двух десятков. Побежденные, не скрывая возмущения, покидали лагерь. Победители вскоре уехали тоже, поскольку оказались в меньшинстве. Их сил недостало бы ни на штурм, ни на осаду.
По поводу чудесного избавления Аксамала гуляла три дня, благополучно уничтожив скудные запасы продовольствия. К счастью, как только открыли ворота (само собой, установив надлежащую охрану), в город потянулись селяне. Урожай в минувшем году вышел неплохой, и даже вражеская армия, рыскавшая по округе, не сумела разорить все хутора и деревни. Берельм приказал не скупиться с оплатой труда селян. «Младоаксамалианское» правительство закупало зерно, солонину, сыр, капусту, морковь и прочие необходимые для выживания харчи на деньги, отнятые у лишенных прав гражданства дворян. Потом продовольствие раздавали неимущим, стараясь вести строгий учет.
