В приведенных выше фрагментах описывается разграбление Константинополя крестоносцами в 1204 году. Первый отрывок был написан выдающимся греческим мыслителем, родившимся в столице Византийской империи[2], а второй – бедным рыцарем-католиком из французской Пикардии[3]. Предположительно, они оба своими глазами видели те шокирующие события, которые разворачивались во время захвата города. Несмотря на очевидные различия, касающиеся стиля, языка и точки зрения автора, в этих отрывках прослеживается нечто общее: особое отношение к статуям, которые являлись столь важным элементом византийской столицы и были безжалостно уничтожены захватчиками. Из описания видно, что эти изваяния отличались разнообразием и поразительной натуралистичностью; кроме того, они были выполнены из ценных материалов[4]. Сейчас, спустя века после их исчезновения, мы не можем в полной мере представить, какую роль эти stele, agalma, andrias или eikon — как их на протяжении столетий называли греческие авторы[5] – играли в окружающем пространстве. Но как для византийца, так и для рыцаря-захватчика они представляли столь неотъемлемую часть Константинополя, что и Никита Хониат, и Робер де Клари расценили их уничтожение как гибель самой империи.

Это наблюдение противоречит общепринятой позиции, сложившейся в научной литературе, где большинство авторов, за некоторыми исключениями, настойчиво ассоциирует Византию с иконами (Богоматери, Христа или святых)[6]. Литературоведам и историкам, занимающимся ранним и средним периодами истории Византии, случалось затрагивать тему статуи как метафоры, насыщенной аллюзивным контекстом (в особенности у Михаила Пселла)[7]; однако реальные образцы византийской скульптуры чаще остаются без внимания. В одном из недавних искусствоведческих исследований утверждается, что «в средневизантийский период древняя скульптура утратила свое мемориальное, религиозное и вотивное значение. В результате ее перестали воспринимать как элемент нарративного и зрелищного искусства» [Bissera 2010: 195]. Спорный вопрос, как в этот период понимался термин «нарративное и зрелищное искусство». То же самое относится и к термину «религиозный» (о чем пойдет речь дальше в этой главе). Пока достаточно отметить, что если ситуация действительно складывалась таким образом, то не вполне понятно, почему авторы патриографий, хроник, романов и эпиграмм того времени то и дело в важных точках повествования говорят о статуях и о различных ролях, которые те выполняют. Тем не менее эта цитата отлично иллюстрирует общее отношение научных кругов к данному вопросу. В статуе видят нечто маргинальное, магический объект[8], воплощающий в себе в лучшем случае суеверие, а в худшем – веру в абсолютную ерунду, и лишают ее всех возвышенных ассоциаций, которые остаются на долю образов Христа и святых[9].

Автор настоящей книги решительно отвергает такую позицию и предлагает совершенно другой подход к пониманию византийского искусства. С нашей точки зрения, константинопольские статуи представляли собой столь же неотъемлемую и важную часть визуального дискурса Византии, как и сакральные изображения, – ив качестве реальных объектов, существующих во времени и пространстве, и в качестве концептуальных маркеров предвидения, темпоральности и мимесиса. Мы предполагаем, что иногда статую рассматривали как первичное воплощение определенных ключевых ценностей, превосходившее в этом качестве иконы. Например, Робер де Клари упоминает, что православная икона, которая должна была защитить греков, не спасла их от поражения[10]; Хониат не удостаивает иконы теми красочными комментариями, которые приберегает для описания статуй, их красоты и последующего разрушения (см. Хониат, глава 3). Более того, в определенные времена статуи гораздо больше, чем иконы, ассоциировались с будущим Константинополя, в особенности в апокалиптическом контексте (см. Хониат, глава 2). Далее, мы утверждаем, опираясь на письменные источники, что по меньшей мере до X века статуи превосходили объекты христианского искусства как по размеру, так и, вероятно, по представленности в общественных местах. По словам Сирила Манго [Mango 1963:53, 58], до средневизантийского периода дошло более 100 статуй. И, как подчеркивает Хелена Саради-Менделовиси [Saradi-Mendelo-vici 1990: 47–61], внимание к статуям было повышенным и не утихало вплоть до падения Византии. Это значит, что они сохраняли свою значимость на протяжении веков. Мусульманские источники тоже называют статуи неотъемлемым элементом византийской столицы; в текстах такого характера они предстают как элемент имперского великолепия и/или как зловещее предзнаменование[11]. Статуи существовали на различных уровнях визуальной культуры Византии в явной и в скрытой форме, соединяя языческое прошлое империи с ее христианским настоящим.

Более того, новейшие тенденции в изучении икон и той роли, которую они играли в общественной жизни столицы, также поддерживают высказанную выше точку зрения[12]. Обратите внимание, что я рассматриваю иконы в противовес статуям. Дело в том, что, хотя церквей строилось много и они становились важным элементом пейзажа Константинополя, а их внутреннее убранство включало в себя иконы[13], мы не располагаем однозначным подтверждением того, какое место христианские образы занимали в важнейших общественных пространствах этого пейзажа[14]. Даже при таком православном императоре, как, например, Феодосий I, на Золотых воротах Константинополя находились не только кресты и хризма, но также скульптурные изображения слонов, самого Феодосия, богини Ники, Тюхэ Константинопольской и летящих орлов, однако там не было ни икон Христа, ни изображений христианских святых [Jacobs 2012: 119–120][15]. (Православные образы определенно присутствовали в личных пространствах и объектах, таких как кольца, печати, чаши, элементы одежды и жилые здания.)[16] И хотя другие исследователи уже писали о присутствии статуй и их восприятии византийцами (историки уделяли этому больше внимания, чем искусствоведы, о чем пойдет речь в разделе «Статуя и скульптура: предшествующие исследования»), никто из ученых (1) не провел систематического исследования жанров, позволяющего выявить взаимосвязь, с которой они поддерживали определенные ценности, ассоциирующиеся со скульптурой, а также (2) не связал их с существующими дискурсами православной образной системы и не изучил возможности пересмотра таковой системы – в особенности в том, что касается ее ограничений, а не сильных мест, – по сравнению со статуями. В этой книге я рассматриваю и скульптуру, и тенденции в области христианских образов, чтобы выяснить, каким образом они влияли друг на друга, дополняли друг друга и/или соперничали друг с другом.