Умершего часто называют ушедшим.

Это неправильно.

Мертвый не уходит. Мертвый больше не присутствует в жизни. Отличие выглядит слишком тонким, но оно есть. Я уже семь лет раздумывала над этим каждую секунду, каждую минуту, каждый час, каждый день, каждую ночь… Если повезет – пожалуй, говорить о везении в такой ситуации неправильно, – с мертвым ты попрощаешься, побудешь с ним в последние мгновения его жизни. Мертвый оставляет после себя тело, холодное, конечно, и с замолчавшим сердцем, но все же тело. В твоих силах обнять его в последний раз, поделиться с ним мыслями, выкрикнуть ему свою ярость из-за того, что он тебя оставил, и убедить себя, что где-то там он тебя слышит. Мертвый не предает. Мертвого хоронят в земле или сжигают, известно, где он покоится, где его пепел. Ты можешь даже прийти к нему. Мертвый существует, он оставляет после себя отпечаток, след своего пребывания на земле.

Ушедший – нет.

Ушедшего как будто бы никогда не было. Как если бы его существование было плодом фантазии, а не реальностью. Ушедший превращается в химеру. В мифологическое существо.

Об ушедшем больше ничего не известно. Не известно, где он, что делает, с кем он. Ушедший заставляет тебя вздрагивать при малейшем щелчке двери. Самим своим отсутствием ушедший налагает на тебя обязанность быть всегда начеку. Никто и никогда не сообщит тебе, жив он еще или уже мертв. Сделать это некому. Остается только гадать, почему он так поступил. Однажды вечером ты ложишься в постель с человеком, которого, как ты полагаешь, знаешь. Занимаешься с ним любовью, засыпаешь в его объятиях. А назавтра просыпаешься в одиночестве, в холодной постели, и этого человека больше нет. Он испарился, не оставив ни следа. По собственной воле.

Нельзя быть вдовой ушедшего.

Только женой ушедшего.

С ушедшим не за что ухватиться. Воспоминания утрачивают всякую ценность, ими завладевает предательство. Ты остаешься в одиночестве, винишь себя, пребываешь в растерянности. За тобой наблюдают, тебя судят и иногда, гораздо реже, утешают, но это удается не многим.

С ушедшим надо учиться жить и в конце концов смириться с тем, что никогда о нем не услышишь. На это нужно время, много времени.

Я полагала, что на это, наверное, уйдет вся жизнь. Я ошиблась.

Мой муж, отец троих моих детей, ушел семь лет и несколько недель назад. И я наконец-то заинтересовалась вопросом: что красивого, нежного, веселого меня предположительно ожидает.

Эта ночь, завершившаяся звоном будильника, который ненавидят все, кроме меня, положила конец моей бессоннице последних лет. Помимо всего прочего, он украл у меня мои ночи и мои сны, навязав мне кошмары. Но я отвоевала свои ночи и смогу отныне насладиться покоем.

– Мама?

Я улыбнулась сквозь слезы, услышав за дверью спальни тонкий голосок Мило, моего младшего, который никогда не видел меня по утрам в постели. Ему исполнился год, когда я утратила сон.

– Мило! Замолчи! Мама спит, не нужно ее трогать. Это отличная новость…

Это Улисс, мой старший, мой защитник, мой взрослый шестнадцатилетний мальчик, мужчина в доме, хоть я изо всех сил старалась помешать ему взвалить на себя эту ответственность.

– Мама спит?

В голосе Лу, моей милой дочки, звучало беспокойство – она вообще всегда беспокоится: о своем мире, своих ориентирах, своих братьях и обо мне.

Вот они, мои трое детей, трое моих самых любимых, три мои причины продолжать жить и владеть собой.

– Все в порядке, дети, все в порядке…

– Правда? – спросили они хором.

– Клянусь, просто было трудновато проснуться. Завтракайте без меня, я скоро приду.

Я пришла к ним на кухню и расцеловала их крепче обычного. Мило порадовался горячему поцелую, не копаясь в причинах. Напротив, во взглядах Улисса и Лу загорелся вопрос; их поразило мое лицо, которое, как я себе представляла, выглядело более отдохнувшим. При этом я догадывалась, что потребуется больше одной ночи, чтобы окончательно стереть с него следы напряжения. Они плохо помнили меня нежащейся в постели по утрам, и я вместо ответа широко улыбнулась и подсела к ним. Собака Дус улеглась у моих ног. Я мелкими глоточками пила кофе и любовалась детьми. Глядя на них сейчас, трудно было вообразить, что им пришлось вынести и в каких обстоятельствах они росли. Меня можно упрекнуть в том, что я нахожу своих детей более зрелыми, чем их ровесники. Но мне наплевать на чужое мнение, важно только мое собственное, и я принимаю их раннюю зрелость. Если ты в курсе их истории, то вынужден смириться с реальностью. Они стали взрослыми, оставаясь детьми. Я предпочитала считать их уравновешенными, по крайней мере, так они, по моим наблюдениям, себя вели. Я, конечно, понимала, что они стараются оградить меня от лишних переживаний, но не могла же я все это сочинить, все вообразить. Это было на самом деле. Я смотрела на них сегодня, продолжая удивляться, что мне удалось проспать целую ночь, и не сомневалась, что этого бы не произошло, если бы моим детям было по-прежнему так же плохо. Эта уверенность гнездилась в самой глубине моего существа.

Улисс как будто примирился со сложившейся ситуацией. Теперь у него получалось, пусть и крайне редко, вспоминать своего отца без негодования, без раздражения, без желания крушить все что под руку попадется. В тринадцать лет Лу наконец перестала ждать возвращения своего героя, она больше не кидалась защищать отца, когда старший брат цинично напоминал, что он их бросил. Она израсходовала запасы оправданий, заступаясь за отсутствующего. Что до Мило, моего восьмилетнего младшего, он больше не задавал мне вопросов о нем, не стремился любой ценой познакомиться с отцом, тем отцом, который оставил его, когда ему едва исполнился год, и больше не требовал от меня объяснить необъяснимое.

Мои дети были в полном порядке. Они ссорились по пустякам, смеялись, скандалили. Мы были нормальной семьей, самой обыкновенной, со своими заморочками, как все семьи. И это бесценно.

Каждый день, пока они находились в школе, я шла в свой бар “Одиссея”. И сегодня, как всегда, впереди бежала Дус, знавшая дорогу не хуже меня. Бар выходит на бухту Солидор, и нас по пути сопровождали старые суда на приколе. Чуть дальше нас охраняла скала Бизе со статуей Девы Марии, а плотина Ля-Ранс связывала с Динаром. Здесь было наше гнездо, здесь мы были в безопасности. С места моей работы открывалась довольно впечатляющая картина. Сегодня море было серо-зеленым и все в барашках. Я подняла воротник пальто и уткнулась носом в шарф. Отвратительная погода. Меня это не волновало. Северо-западный ветер налетал порывами, сек лицо и доказывал мне, что я жива и способна чувствовать. Я блаженствовала, ощущая капли дождя на щеках – они окончательно смывали все мои печали и избавляли меня от прошлого. Предлагали мне начать все с начала. По крайней мере, я на это надеялась. Зимняя буря, накрывшая сегодня Сен-Мало, должна прогнать последние тучи.

На набережной Солидор я впервые за долгое время принялась рассматривать свое прибежище и его вывеску. Я проводила здесь каждый день, но обычно не обращала внимания на то, как все выглядит снаружи. Фасад из дерева, окрашенного в полинявший за годы под воздействием стихий бутылочно-зеленый цвет, маленькие квадратики окон, в которых, как стемнеет, загорается свет, приглашают – как я предполагала и надеялась – открыть дверь, войти и погрузиться в атмосферу тепла и гостеприимства. С каких пор я перестала уделять минутку, чтобы полюбоваться этим местом? Пока я не открою, внутри все останется в темноте. Мне была известна каждая деталь, каждая неровность краски, каждая дырочка в маркизе, каждый поворот извилистых переходов к террасе, где нужно соблюдать осторожность, если несешь полный поднос бокалов. Каждая метка старости вызывала воспоминания. Иногда восхитительные. Иногда ностальгические. Иногда ужасные. Возможно, пора приступать к ремонту. Но если я на это отважусь, первый шаг непременно будет в высшей степени символическим. Смена вывески. Большой деревянной доски, покрытой краской, на которой курсивом выведено “Одиссея”. Это слово, это название значило для меня очень много. И все же я подозревала, что, скорее всего, перестала соотносить его с собой. Последняя ночь растолковала мне, какой этап я должна преодолеть, полностью взяв на себя все решения.