Моя жизнь оборвалась 26 февраля.

Я помню, что было очень холодно. На улице стоял крепкий мороз, под минус тридцать. Я долго не решалась выйти из дома, чтобы не попасть под обстрел отрицательных температур, но голод вынудил. И вот я, укутавшись по лоб, взяла в руки длинную палку и вышла во двор. Тишина и абсолютная темнота. На небе – ни единой звезды. Звезды давно покинули наш мир.

Хорошо, что знаю двор – могу идти в полной темноте и знать, куда иду. Осторожно ступая по скрипкому снегу, добралась до калитки и быстро перебираю руками, сдирая с забора кору и отваливающиеся куски. Не знаю, о чем я думала в тот момент, должна была сообразить: такой грохот ОНИ услышат. Наверное, голод меня лишил способности рационально думать.

К сожалению, их я услышала слишком поздно. Тонкий стон, скрип снега и жаркое дыхание – все это почувствовала в тот самый момент, когда в руках было достаточно топлива для печи, а на сердце полегчало, что сегодня не умру от голода и холода.

ОНИ напали сзади. ОНИ всегда так делают.

Кора и щепки падают из рук, из горла вырывается пронзительное «си», оборвавшееся, впрочем, довольно быстро. В морозной тишине мой недолгий крик еще поблуждает по соседским домам, приводя в ужас однополых соседей и заставляя их плотнее прижиматься друг к другу, теряясь в догадках: кого же ОНИ сожрали сегодня.

Итак, я умерла.

Сказать честно? Боли не почувствовала. А, может быть, просто забыла. Когда ОНИ, жадно огрызаясь, пожирали мое тело, я уже была свободна. Голод исчез. Страх тоже. Вот только пустота образовалась. Появилась и заполнила собой все, что раньше было наполнено чувствами: теперь я походила на большую дырку, которая не знала, чего хотела.

«ИХ не видел никто» – так говорили все. Это неправда. Я видела. Но увидела только тогда, когда умерла. Разумеется, никому не расскажу, как они выглядят. Почему? Да потому что мне все равно – кого съедят еще. И предупреждать не стану никого, даже если когда-нибудь это смогу. (Что под серьезным вопросом, потому что, по ходу, я теперь невидима, неосязаема и не могу говорить.) И вообще, существую ли я? Или только радио-мысли? Кто там говорил, что, мол, если мыслю, значит, существую? Ну, я мыслю. Могу алгебраическую задачку решить. Но меня нет, – только кровавые ошметки во дворе.

Опять наврали.

Постояв (или попарив?) около того, что раньше было моим телом (за которым я ухаживала как могла в это тяжелое время), я поняла – нужно двигаться. Разумеется, я могла стоять (парить?) тут вечно, ждать, пока доедят мое тело, уберут или похоронят. Но что-то подсказывало, что это еще не конец, впереди что-то есть.

Тихо наступило 27 февраля.

Солнце!

О, боже! Как его искажает жизнь! На самом деле оно коричневое, и вовсе не светит! А еще оно издает чудовищные звуки – кваканье, грохот и рокот, особенно, когда, словно декорация в старом театре, поднимается с западной стороны. Да-да, не с востока.

Стало мерзко. Самое чистое и яркое, по сути, оказывается темным и противным. Я чувствую мерзкий запах. Это что, останки моего тела начинают разлагаться и смердеть? Интересно, почему? Куски недожранной плоти обильно политы кровью, на улице мороз – все должно замерзнуть. Я осторожно склоняюсь над своими останками – малопривлекательное зрелище, кажется, я даже не знала, что в моем теле столько … кхм … ну, вы понимаете. Да, это мои останки загнивают. Отвратительный запах.

Значит, законы «природы» – такой же обман, как и солнце.

Черт! Вокруг сплошной обман, как ни банально будет сказано!

Я продолжаю парить около своего тела (вернее, около того, что от него осталось). Никто не осмеливался подойти. Каждое утро ко мне приходил сосед Виктор. Мы мило пили чай, Виктор делал неоднозначные намеки на возможное продолжение событий, но я всегда отказывалась, и он уходил. Как вы знаете, жить вместе мужчине и женщине нельзя, так недалеко и до полного выживания особей, что под негласным запретом.

Сегодня Виктор не пришел. Видимо, услышав ночной крик, понял, что это кричала я, и что ОНИ сожрали меня. И решил, что сегодня посидит дома, – вдруг я осталась жива и требуется помощь? А это денег стоит – врачей осталось совсем немного! Зачем тратиться?

Обидно до слез. Вот только обида была какая-то пустая, словно и нет ее вовсе. А через секунду я о ней и вовсе забываю! Весело!

Около тела появляется собака. Она осторожно нюхает то, что лежит на снегу, и завывает. Я умиляюсь – хоть кто-то скорбит. Я тут же пытаюсь проникнуться к псу добротой и заботой, и даже хочу подсказать, что попа не самое мое лучшее место, но у меня ничего не выходит: ни один из рецепторов чувств не отвечает на мои запросы. Я просто стою и смотрю, что же будет дальше. А дальше – на заснеженном горизонте появляется стая псов.

Мерзкая дворняжка позвала своих. К пиру.

Собака воет не из жалости или боли, а от восторга. Вона как. Ну-ну. Прицеливаюсь, безразлично плюю в пса, и отворачиваюсь. Наблюдать за тем, как тело дожирают гиены, вовсе не хочется. Просто лень. Хотя, при жизни, такое зрелище наверняка бы вызвало отвращение. Хорошо, что я еще помню, какие чувства надо испытывать в тех или иных ситуациях. А что будет дальше?..

Мне снова посещает мысль, что надо идти дальше. Я иду. Или плыву – черт его разберет. Солнце с усталым кряхтением заваливается за восточный горизонт, а я понимаю, что заблудилась. Я совершенно не знаю местности, над которой оказалась. Поле, вонючие деревья (их запах можно сравнить с тлеющими кустами томатов), какая-то убогая кисло-зеленая речушка, вонь которой я и передать-то не могу, и небольшой серый домишко.

Дом меня заинтриговал. Ну вот прямо как-то совсем не пусто заинтриговал. Мне это чувство нравится. Наверняка, это чувство появилось потому, что исходные точки отсчета появились в моей нынешней жизни, а не тянулись из жизни.

Все дома, над которыми я проплывала сегодня, были синими. Или фиолетовыми. Хотя при жизни я не помнила ни одного одинакового дома! Это первый серый дом, который я увидела после смерти. Может быть поэтому я так заинтересована? Во всяком случае, в первое свое настоящее чувство я решаю поверить.

Подкрадываюсь к домику, осторожно стучу. Звука нет. Кричу. Звука по-прежнему нет. Я думаю, что в доме было бы намного уютнее провести ночь, чем на улице, хотя бояться, мне, конечно же, нечего. Ну и распирает мое пустое нутро необыкновенно живым чувством интереса.

В таком случае, входи по доброй воле.

Я не знаю, откуда взялись в моей голове эти слова, но я вхожу. Дверь вовсе дверью не была, словно фантом – пропустила сквозь себя, но представила это все так, как будто так и должно быть. Я радуюсь за нее – в такое тяжелое время дверь пытается казаться современной. Модной.

В доме пусто. Я отлично знаю, что ни к чему прикоснутся не могу. Поэтому спокойно «беру» в руки все, что хочу, «трогаю» все, что хочу, «сижу» там, где хочу и «кусаю» то, что хочу.

Через некоторое время мне становится скушно. Именно «скушно», потому что «скучно» бывает живым, а я мертвянка. Набравшись храбрости, я снова выхожу на улицу и вижу человека, приближающегося к дому. Мужика.

Слов нет, настоящий самец. Красив, силен, сексуален. В тулупе, шапке на бровях, щетина. Определенно, мой типаж. Вот только женского возбуждения я не чувствую. Мужчина входит в дом, я следом; откуда ни возьмись, выбегает собака, прыгает на колени мужику и облизывает лицо. Мужчина треплет ее по морде, гладит мокрый нос и говорит, что сейчас ее накормит. Собака радуется. Это небольшой черно-серый пес, едва ли в холке выше моего колена. На морде блаженное выражение, совсем как у прицерковной дурочки.

Он моет руки и садится за стол. Лениво бурлит каша в кастрюле, вот только запаха нет никакого. Он откидывает псу в миску темно-красную жижу и снова треплет по морде. Пес с жадностью накидывается на еду. Когда они насытились, мужчина стал запираться. Я отметила, что есть запасной план, куда бежать. Ровно в двенадцать часов мужчина замирает на кровати с ружьем в руках. Пес забирается под кровать.