Нина Семеновна затушила сигарету о пепельницу.

— Итак, мы наконец добрались до сути дела? Вы хотели бы сложить с себя обязательства? По причине связанных с ними непомерных тягот?

— Да.

— А что насчет моей части соглашения? Я тоже буду свободна от своего слова?

Танкилевич с опаской глянул на нее.

— Вы говорите о бремени, которые на вас наложила наша договоренность, но почему бы вам не поинтересоваться, каково пришлось мне? Легко, думаете, мне было все эти годы кривить душой? Да еще ради такого, как вы?

Нина Семеновна подалась вперед, в глазах ее вспыхнули злые огоньки. Но было в них и кое-что еще. Что-то похожее на радость. Он ошибся. Закуска не перебила ей аппетит перед горячим блюдом. Наоборот, она лишь вошла во вкус. От закуски у нее разгорелся волчий аппетит, ей только и хотелось кого-нибудь сожрать. Наверное, даже не случись этой скандалистки, Нина Семеновна все равно бы ему отказала. Но после нее участь его была решена. Не повезло.

— Вы спрашиваете, помню ли, как вы впервые пришли в мой кабинет? Я сказала «да» не только потому, что вы сейчас об этом спросили. Я сказала «да», потому что вообще никогда об этом не забывала. Видите ли, Танкилевич, я часто о вас думаю. Думаю о том, правильно ли я поступила, заключив с вами соглашение. Вы ведь с самого начала не вызывали у меня симпатии. Ни симпатии, ни доверия. Я решила, что вы скользкий тип. Я и сейчас так считаю. За вашу работу на КГБ, за ваше поведение в последующие десятки лет, за обстоятельства, которые привели вас в мой кабинет, вы, на мой взгляд, не заслуживаете ничего, кроме презрения. Ни моей снисходительности, ни моей защиты, ни копейки денег от «Хеседа».

— Понимаю, Нина Семеновна, — сказал Танкилевич. — А десять лет моего ревностного посещения синагоги не переменили вашего мнения?

— С чего бы? В синагогу вы ходили только ради пособия от «Хеседа». Чем тут восхищаться, господин Танкилевич? Вы всего-навсего батлан^[6]. Жаль, что пришлось помогать синагоге подобным образом, но такова наша реальность. Хилка пожаловался, что не хватает мужчин для миньяна, а тут кстати подвернулись вы. Вот я вам и предложила. Не так из соображений здравого смысла, как из жалости. А это всегда ошибка. И вы это в очередной раз доказали.

— Простите, но чем именно доказал? Тем, что десять лет, пока здоровье позволяло, таскался из Ялты в Симферополь? Думаете, я все это делал ради какого-то обмана? Обманом, Нина Семеновна, была вся моя жизнь, пока я не пришел к вам.

Нина Семеновна откинулась назад и хрипло, презрительно расхохоталась. Хохотала она картинно и долго; наконец отсмеявшись, она с мрачной усмешкой уставилась на него.

— Какая речь, господин Танкилевич! Уж простите, но обойдемся без аплодисментов. Но раз вы ставите вопрос так, позвольте сказать: вы в любой момент могли положить конец своему так называемому обману, просто выйдя за эту дверь и объявив во всеуслышание: «Меня зовут Владимир Танкилевич. Я достиг пенсионного возраста. Я еврей, и предки мои были евреями. Я родился тогда-то и там-то. Вот документы, которые это подтверждают». Любой другой поступил бы именно так. Но не вы. Вы явились сюда под покровом тайны и попросили помочь скрыть ваше настоящее имя. Я согласилась — и тоже стала частью этого обмана. Ради вас я скомпрометировала себя. Я могла бы сказать ради синагоги, но, если грянет скандал, в эти тонкости никто вдаваться не станет. Вы берете в расчет только себя и свое положение, но позвольте просветить вас относительно того, как обстоят дела у меня. По той сцене, что вы наблюдали несколько минут назад, нетрудно было понять, что врагов у меня хватает. Представляете, что сделает эта чудесная женщина, если узнает, что я целых десять лет тайно помогаю такому человеку, как вы? Всем известному предателю еврейского народа? Думаете, она промолчит? Не кинется строчить кляузы на меня в Одессу, Москву, Нью-Йорк? Ей, значит, в ее скромной просьбе я отказала, зато даю деньги Владимиру Танкилевичу, осведомителю КГБ, по чьей милости великий Барух Котлер оказался в ГУЛАГе. Как к этому, по-вашему, отнесется мое руководство? А руководство моего руководства? Американские евреи из Нью-Йорка, которые в поте лица добывают нам средства существования? А как они это делают, знаете? Взывают к своим преуспевающим собратьям, которые пока еще хранят память о своих местечковых корнях. Повествуют им о нашем горестном житье-бытье. Печатают брошюры с фотографиями и душещипательными рассказами о бедных, неприкаянных русских евреях. Организуют шикарные мероприятия для миллионеров, на которых знаменитые евреи, вроде вашего Баруха Котлера, выступают с призывом раскрыть кошельки. А теперь представьте, что будет, если выяснится, что некая Нина Семеновна Шрайбман, глава симферопольского «Хеседа», в здравом уме и твердой памяти оказывает помощь и поддержку предателю Танкилевичу, этому позору еврейского народа? Что вот уже десять лет она дает деньги — и не только ему, но и его жене-шиксе? Что она еще к тому же подделала документы? Нарисовали себе эту картину, Танкилевич? А представьте, что произойдет, если эта информация получит огласку? Дело не только в том, что случится со мной. Тут все вполне очевидно. Но какой ущерб понесут те большие структуры, на которые мы все уповаем? Представьте, как эта стыдобища будет выглядеть на полосах газет? Вы понятия не имеете, насколько придирчивы эти американские еврейские организации. И насколько нетерпимы. Мне приходилось видеть, как они бились в конвульсиях из-за гораздо более безобидных вещей. Организаций много, и все дерутся за одни и те же доллары. Стоит кому споткнуться — другие, уж вы мне поверьте, мигом этим воспользуются. Глазом не успеем моргнуть, как деньги, которые с таким трудом собирались для евреев Украины, будут перенаправлены на что-то менее сомнительное — например, на обучение эфиопских евреев управляться с вилкой или отправку молодых американских евреев на сбор помидоров в Негеве. А все потому, что ради вас я рискнула собственной головой. Так что пока вы просто катались себе на троллейбусе, господин Танкилевич, надо мной висело все это.

Танкилевич воспринял эту речь как разнос и покорно втянул голову в плечи. Но при этом подумал: «Пускай разнос — лишь бы только без рукоприкладства!» В своей жизни он сталкивался с побоями — настоящими, до крови. Так что ничего нового. Неприятно, конечно, но он от своего не отступится. К нему вернулся дар речи.

— Нина Семеновна, я целиком и полностью с вами согласен. Но факт остается фактом: а что мне было делать? С фальшивым именем, которое мне выдал КГБ, — Владимир Тарасов — я мог вернуться и жить среди своего народа. Сделавшись Владимиром Тарасовым, я мог ходить в синагогу. А оставаясь Владимиром Танкилевичем — нет.

— Сделавшись Владимиром Тарасовым, вы давным-давно могли вернуться и жить среди своего народа, ходить в синагогу. Ничто вам не мешало. Но вы обозначились лишь тогда, когда стало можно получать деньги. А теперь вам хочется всего и сразу: и остаться Владимиром Тарасовым, и сохранить пособие, и освободиться от обязательств по отношению к обществу и синагоге. Только, господин Танкилевич, слушайте меня внимательно: пока я сижу в этом кресле, этому не бывать. Если вы перестанете выполнять условия нашего соглашения, я лишу вас содержания. Что будет для меня, как вы уже поняли, огромным облегчением. Огромным облегчением, хотя и ни в малейшей степени не искуплением греха.

Выдав эту финальную тираду, Нина Семеновна снова взяла в руки пачку сигарет и чиркнула спичкой — как точку поставила. Танкилевич смотрел на нее через стол. Она сидела с довольным видом, сигарета дымилась у нее в руке. На память пришел совет Светланы. «Что ж, пора», — подумал он. Настало время перейти к крайним мерам. Скованно, не без труда, он поднялся со стула и отодвинул его в сторону. Ножки заскребли по полу, и звук этот током пробежал по икрам, по спине. Ухватившись за край стола, он принялся сгибать колени и сгибал их до тех пор, пока не почувствовал под ними твердую поверхность. Убедившись, что держит равновесие, он отпустил стол и уронил руки вдоль тела. Поднял глаза на Нину Семеновну, своего инквизитора. Вот он и упал на колени, но этого было мало. Требовалось что-то еще. Требовались слова.