Он катал на своей злополучной черной «Волге» по Москве, менял компании, где ночи напролет проводил, боялся показаться в Мячково, исчезал с дачи, где собиралась сборная, в Вишняках.

Вернувшись с лондонского чемпионата, он, по существу, не сыграл ни одной хорошей игры. Выходило, что третий сезон он не может дать команде того, что должен был дать.

Воронин был неузнаваем, но образ едва ли не самого стабильного из современных ему игроков («Спасибо, профессионал», – обычно говорил ему после игры Марьенко) никак не исчезал из воображения любителей футбола.

Ему как бы молчаливо санкционировали такие странные каникулы.

Мы понимали, что творится с ним неладное, но объяснений каких бы то ни было он избегал. Появлялся – исчезал. Воронина тогда постоянно ждали новые знакомые – казалось, что с новыми людьми, не заслужившими еще права на упрек, на совет, ему сейчас легче. Может быть, он и надеялся, что в калейдоскопе впечатлений он быстрее рассеется и найдет себя потерянного – для самого же себя и потерянного прежде всего.

После катастрофы, после неудачи возвращения в футбол он не мог уже объяснить: что же с ним тогда происходило. Но последние годы жизни он иногда на день-другой пробовал как бы повторить те, обернувшиеся кошмаром недели, месяцы. Но и компании, и он, главное, в них чем-то грустно напоминал мне его, ташкентского, выступающего за дубль, в там же и огорчившем сравнении Воронина с тем, каким я впервые увидел Валерия в Мячково.

Валентин Иванов в своей книге пишет о Воронине уважительно, сочувственно, непривычно для себя мягко высказывается о нем. Замечает, что, наверное, есть люди без слабостей, которые могли бы, глядя на Воронина сверху вниз, прочитать ему нотацию. Но он, Иванов, за собой этого права никогда не чувствовал.

Причину же спада в игре Валерия он видит в том, что после лондонского чемпионата тот ощутил себя достигнувшим потолка и решившим, что можно наконец-то за десять лет дать себе передышку…

Когда мы работали со Стрельцовым над его книгой, мне совсем немаловажно было узнать, что же думает Эдуард о происходившем с Ворониным в лето катастрофы да и в предыдущее лето?

«После чемпионата мира он казался не то чтобы утомленным, но как бы потерявшим вкус к игре. Мы понимали, однако, что спад у него временный.

Закулисные дела меня всегда как-то мало занимали. Многое проходило мимо меня – конфликты игроков между собой и с тренерами остались мною незамеченными. Сам я редко с кем конфликтовал, хотя бывали размолвки с тренерами, бывали тренеры мною недовольны, отчислять хотели, случалось, и в лучшие мои времена. И все же до сих пор убежден, пусть и покажусь я кому-то наивным, – плохие отношения бывают с плохими людьми. А с хорошими всегда хорошие, несмотря на неизбежные «производственные» конфликты.

Я, конечно, не мог оставаться равнодушным к судьбе такого игрока и человека, как Воронин. Но по своему характеру не считаю возможным лезть в душу человеку. Я ни о чем Валеру не спрашивал, а он со мною не делился. Чувствовалось: что-то с ним творится. Нет в нем прежнего отношения к футболу, а я ведь говорил, что вообще-то такого, как у него, отношения к игре не припомню, у кого и встречал.

Могу предположить, что Воронин не слишком был обрадован приходом к нам Морозова. В канун чемпионата мира Морозов засомневался в Воронине и сомнений своих не стал скрывать. Воронин не хотел форсировать вхождения в лучшую форму, а Морозов, отвечающий за команду, не был уверен, что Валера к сроку будет готов.

Дело дошло до того, что на первую игру Воронина не поставили и не хотели ставить на игру с Италией.

Воронин свою правоту доказал, Морозов в нем больше не сомневался – и вся история.

Но большие игроки потому и большие, что в любое доказательство всю душу вкладывают.

И не так просто, как мне кажется, после всего между ними случившегося было встретиться Морозову и столько пережившему Воронину в одной команде в первый же после чемпионата мира сезон.

Конечно, Валера давно знал Морозова как человека хорошего и тренера по-настоящему торпедовского.

Но ведь и Морозов знал, кто такой Воронин, однако смог же предположить, что тот в двадцать семь лет может закончить карьеру игрока.

Когда же зашел разговор, что старшим тренером станет Валентин Иванов, Воронин воодушевился и, как все мы, был готов помочь, чем мог, нашему новому тренеру и старому товарищу.

Правда, на деле он Кузьме помог, прямо скажем, не очень…» Я и с самого начала знакомства – узнал-то их почти одновременно – замечал сходство между Агеевым и Ворониным.

Сначала – внешнее. Много общего было ведь и в особенности занимаемого ими в спорте положения. Оба они усиливали свою популярность неизменным эффектом пребывания на людях – их раскованность, язык, как говорится, хорошо подвешенный, общительность, тяга к людям не из спортивного мира давали возможность «набирать очки» и вне поля, вне ринга.

Когда настали для них особенно трудные времена, когда спортивные карьеры Воронина и Агеева оборвались – раньше, чем все ожидали, и раньше, конечно, чем сами они думали, – мы чаще виделись втроем: и я убедился во внутреннем сходстве этих характеров. Сходство же судеб – не новость. Судьбы многих больших спортсменов – схожи. Скажем, история с Брумелем.

Сезон, когда случилось с ним несчастье, был для него не самым удачным – он уставал от рекордов, остывал к тому, что составляло смысл его спортивной жизни. Но зато с каким яростным желанием вернуться в прыжковый сектор, доказать, что, всем обстоятельствам наперекор, он прыгнет еще – возьмет прежнюю высоту, тренировался Брумель, как только смог ступить на залеченную ногу.

Брумеля я знал гораздо меньше, чем Воронина и Агеева. И симпатизировал ему, наверное, поменьше. Но настойчивость, с которой он самоутверждался, когда из спорта пришлось уйти, не могла не вызывать к нему самого большого уважения. Хотя и не думаю, что литературная работа существует для реваншей. Правда, знаю примеры, когда стимулом к писательству бывала жажда реванша за жизненные неудачи, непризнание в других областях деятельности – и реванш в какой-то мере удавался, результат бывал налицо. Другое дело, что результат в этой работе – еще не все…

Но вернемся к Воронину и Агееву. Я ведь их тоже склонял к литературной работе. Однако они все же скорее персонажи, действующие лица драмы, чем писатели.

Внутреннее сходство между ними я вижу и в том, что оба они, сделав, казалось бы, все для своего дальнейшего неучастия в спорте, не могли без него жить. Они это сразу поняли, когда дверь окончательно захлопнулась, – и стало им ясно: все метания и томления тех лет, когда все было перед ними открыто, а они переживали душевную депрессию, ничто в сравнении с тем, что теперь им предстоит, когда они никому (при их уме и проницательности они на этот счет не обольщались) не нужны и поддержки, сочувствия, в общем, неоткуда ждать…

Воронин расслабился, когда главное событие – чемпионат мира был позади. У него могло быть хоть какое-то оправдание.

Первые признаки того, что схватило его впоследствии, как болезнь, он ощутил и в самом начале того года, когда должен был быть чемпионат. Но он тогда справился с «приступом» – доказал, что вполне здоров и силен. Что прав, прав он, а не те, кто предостерегал. Но сам-то поверил он в выздоровление?

Можно предположить, что у Агеева пик формы пришелся на предолимпийский сезон. Но для опытного спортсмена это слабое оправдание. Агеев настраивался на Олимпиаду и в шестьдесят четвертом году. Мехико оставалось, пожалуй, последним его шансом. Без олимпийской медали Виктор не мог бы ждать исполнения своих честолюбивых желаний.

К тому же, строго говоря, сезон шестьдесят седьмого года был по-настоящему успешным для него только до конца мая. После победы на европейском турнире он ничем наше воображение не поразил.

Так что зимой олимпийского года он просто обязан был всеми мыслями перенестись в Мехико, где его уже знали и ждали от него победы.