Что скрывать? Кое-кого из игроков такая безразмерная лонжа отсрочки житейских забот убаюкивала, позволяя думать, что границы футбольного поля специально расширят для них до конца сознательной жизни – хватило бы только сил бежать по нему с мячом!
Василий Дмитриевич Трофимов, например, человек очень любознательный, многими вещами интересующийся. Участие в большом спорте легко приводило его к общению с людьми, способными в простой беседе расширить кругозор знаменитого футболиста, но, в сущности, совсем еще молодого человека, дать ему непринужденно то знание, что обогащает ум и сердце. Большие руководители, генералы, дипломаты, ученые, журналисты, художники, писатели, композиторы, артисты проходили через жизнь спортсмена.
Но в первую очередь через жизнь спортсмена сам спорт и проходит. Сосредоточенность, требуемая соревнованиями, вытесняет из жизни очень многое. Может быть, даже и весьма существенное. Большой спорт – не только большое усилие. Но и большая мысль, пусть и специфическая, направленная на сохранение в себе нервной энергии, обеспечивающей своевременную концентрацию всех способностей на такое усилие.
Спортсмен нередко оказывается отрешенным от всего того, что закономерно наполняет жизнь его сверстников. Зато он приобретает совершенно уникальный эмоциональный опыт – опыт больших переживаний, сильных ощущений, преодоленных волнений и побежденного страха.
В своей человеческой значимости он, выступающий на соревнованиях, не имеет никакого права сомневаться – в этом его готовы убеждать все. Но при перепаде высот, неизбежном, наверное, во время расставания с большим спортом, сознание своей нужности, своей значимости ему без настоящей поддержки нетрудно потерять.
…Трофимов ушел из футбола непревзойденным, не испытав мук зависти к молодым, пришедшим ему на смену, поскольку, пока выступал он, никто из молодых к его уровню, не говоря уже о своеобразии игры, не приближался.
Он не испытал никаких уколов самолюбия, почти неизбежных для ветерана. Никто из поклонников его футбольного таланта не имел оснований произнести с сожалением: «Нет, Трофимов уже не тот, что был…»
Он и во время последнего своего выступления на поле оставался в футболе тем Трофимовым, который завоевал всенародное, без преувеличения, признание в первом же послевоенном сезоне.
Такому прощанию с футболом могла позавидовать любая из спортивных «звезд».
Но он был несчастлив без футбола. И ничего не мог с собой поделать – жизнь виделась ему зашедшей в тупик.
Оксане Николаевне казалось, что каждую весну он словно ждет от неведомого кого-то призыва – вернуться в футбол.
Сверстник Трофимова Щагин Владимир Иванович – он на два года старше, а выступал дольше и по завершении карьеры игрока был назначен тренером волейбольной сборной страны – метко сказал, что не знал: «к чему теперь голову приложить?» Не руки, а голову – поскольку привык, чтобы все мысли были заняты предстоящей игрой с его участием. И он мучился вынужденным отречением от прежнего, необходимого для счастья, груза. Как выразить себя на тренерском поприще, он еще не знал. Так что не в престиже и почете все дело – нужно время для перестройки всей нервной системы. Менялся образ жизни – и жизнь казалась опустевшей. И непонятно было: как же одолеть наступившую неприкаянность, как же вновь найти в этой пугающей пустоте себя?
За последние годы я сильно привязался и к Василию Дмитриевичу, и к Владимиру Ивановичу. Без знакомства с ними я, скорее всего, и не решился бы на книгу, где времена соединяются постепенностью моего взросления, но одним сторонним свидетельством; без общения со спортивными героями послевоенных лет, людьми «штучными», всем смыслом своего существования освободившими меня от сомнения: а были ли на самом деле спортсмены, отвечающие нашим детским надеждам? – мне бы ни за что не обойтись. Грустное знание некоторых подробностей спортивной жизни за времена, минувшие после завершения карьер и Трофимова, и Щагина, и тех великих, кто были их современниками и соратниками, – и только – ограничило бы мои возможности размышлений об этой жизни. Позитивных примеров из одной лишь новейшей истории большого спорта мне могло и не хватить, как ни много таких примеров.
И все же спортивные карьеры, начавшиеся при мне и при мне же завершившиеся, взволновали меня еще больше, чем судьбы, о начале которых мне рассказывали наши выдающиеся ветераны. Несправедливо? Готов согласиться. Но ничего не могу с собой поделать – книга складывается сама собой в пристрастный разбор тех, чьи кануны в большом спорте мне особенно врезались в память, а все, что произошло с этими людьми дальше, как-то соприкоснулось и с моей жизнью.
Александр Альметов – мой ровесник, в своей тройке, тройке Альметова, самый младший. Осенью шестьдесят седьмого он появился в редакции «Спорта», мы пригласили его в журналистскую поездку к полярным летчикам, как свадебного генерала, – он был уже не у дел, во что гневно-расстроенный Альметов никак не мог поверить. И мы не хотели верить, что с хоккеем для него покончено. Почему – в двадцать семь лет?
Самый старший из их тройки Константин Локтев ушел годом раньше, ушел, названный лучшим форвардом мирового чемпионата. Ушел вроде бы вовремя и с большим почетом. А зимой он опять играл за ЦСКА. Помню его тоже в редакции: в отделе игр он стоял, прислонившись к стене, сидеть не мог – спина болела, и за что-то сердился, жаловался приятелю-журналисту на тренера…
Играл по возвращении Локтев послабее, конечно, чем всегда, – ну и понятно, не готовился. Но Альметов же на семь лет моложе – почему же на нем ставить крест? Мы не понимали руководителя ЦСКА Тарасова, мы недоумевали, негодовали…
Откуда могу я знать: кто прав был – Альметов или Тарасов? Я не тренер, не хоккеист, совершенно не представляю обстановки в тогдашнем ЦСКА. Но превращения, происходившего с Альметовым, забыть не могу.
Весной того же года я приезжал в ледовый дворец армейского клуба побеседовать по заданию редакции с Анатолием Фирсовым. И видел Альметова, преисполненного чувства собственного достоинства, мрачновато-значительного, во всяком случае, такого, каким и полагалось, по-моему, быть заслуженному мастеру, играющему столь ответственную роль в большом хоккее. Фирсов был всего годом младше, но выдвинулся, когда Альметов уже ходил в героях.
Я и собирался писать о Фирсове скорее потому, что об Альметове вроде бы все уже было сказано: мой товарищ Марьямов, например, написал о нем очерк «Точка Альметова» – и я считал, что тема на какое-то время исчерпана.
Меня Альметов интересовал не меньше, чем Фирсов. Однако задержать его вопросом «не для газеты», тем более что он видел меня беседующим с Фирсовым, мне казалось неудобным.
Предполагал ли я, что осенью у Альметова высвободится масса времени и на любой мой вопрос он сможет ответить охотно и пространно. Только интервью с ним больше никто не закажет.
Точка Альметова, с которой он, как правило, производил неотразимые броски по воротам, постепенно, но неумолимо будет смещаться в сторону от событий хоккейной жизни.
Погрузневший, багроволицый, веселый тем веселием непреодолимого отчаяния, предшествующего падению и в собственных глазах, он будет маячить неподалеку от раздевалки ЦСКА или от служебного входа. Стоять как памятник – не себе, великому игроку, великому Альметову, которого из истории не списать, а как памятник-напоминание о жестокой превратности спортивной судьбы, когда перестаешь быть ее хозяином, перестав прежде быть тем, кем все хотели тебя видеть… Правда, в последние годы Альметова в районе хоккейных кулис, говорят, не видно. И кто знает? Может быть, еще и вернется он, как вернулся к общественной жизни Иван Трегубов – всемирно знаменитый защитник ЦСКА пятидесятых годов…
