Снимок опубликовали в журнале: Агеев, Королев, Лагутин. И я – невидимый, за кадром, озадаченный профессиональной хваткой коллеги.
А не рвусь ли я – задаю себе сейчас вопрос, – не рвусь ли, по прошествии времени, все-таки попасть, втиснуться в памятный кадр, куда совершенно справедливо не включил меня тогда – я-то был при чем? – фотокорреспондент Анатолий Бочинин?
«А если и так?» – сам себе отвечу вопросом на вопрос.
Я вижу и себя в рассматриваемых событиях – и за собой хочу проследить в течение времени.
В поисках себя – сначала бессознательно, а потом и более осознанно, – затевал я, вызывался, брался за различные работы и задания, со спортом и спортсменами связанные. На пути этом я подражал и учился, завидовал, уважал, отрицал, заносился после микроскопических побед и торопился сам учить других, впадал в отчаяние от собственных несовершенств и снова постепенно обретал если не уверенность, то надежду, находил равновесие, терял и опять находил. И поскольку путь этот продолжается, не чувствую себя застрахованным от тех ошибок, про которые хотелось бы больше и не вспоминать.
Одно лишь я усвоил, надеюсь, что теперь уж надолго, навсегда, благодаря обращениям к большому спорту и спортсменам: мир уважает не возможности вообще, а возможности реализованные – результат.
– Желаю тебе, Борис, – сказал Королев вдогонку отходящему от нас Лагутину.
– Нет уж, – обернулся тот, – стоите с Агеевым, ему и желайте.
Мне, конечно, хотелось бы описать тот вечер – теперь уже давний – красивее и значительнее. Справочники ведь просто отметят: победил такой-то. Я сам вообще люблю справочники: былая драма выглядит в них всегда весьма лаконично. Но я, как и предупреждал заранее, не статистик.
Мне вот зачем-то надо сказать, как потемнела река, впадая в ночь, похожую на забвение. Мне это зачем-то надо. Хотя и могу легко допустить, что самим участникам событий такие подробности и не представятся значащими и памятными.
Но для меня та, вечерняя река действительно впадает в забвение, которое захотелось расшифровать.
А на самом деле внешне ничего многозначительного тогда и не было – все развивалось по ритуалу.
И тренер – Юрий Радоняк – появился незадолго перед выходом на ринг. И секундант определился – Юрий Соколов, ставший чемпионом как раз в тот год, когда я впервые увидел настоящий бокс.
Я поднялся на второй этаж – что тоже в нарушение этических норм – на террасу, темную террасу, где разминался Агеев. Это был уже другой человек, не очень мне знакомый и понятный. Он готовился к серьезному делу – и мне рядом с ним в тот момент казалось собственное дело, собственная задача чем-то не слишком серьезным.
Такого истинного болельщицкого волнения я не испытывал с детских лет или, может быть, времен приятельства с торпедовскими футболистами.
Нет, я всегда пристрастный зритель – и никогда не смотрел спортивный матч без определенной симпатии к кому-то именно. Но это уже шло от каких-то сугубо личных моих представлений о жизни. Просто по-человечески сочувствовал слабому – менее, то есть, прославившемуся ко дню данного соревнования – в борьбе его с сильнейшими. Но случалось, что и урон репутации знаменитого мог огорчить меня. В общем, по-разному бывало. И все же вот такие мимолетные волнения гораздо чаще, чем от сердца, шли от ума, от самостоятельных размышлений и сложившихся опять же представлений, сложившихся, естественно, с годами. Конечно, как мы видим, личное знакомство со спортсменом много значило для меня.
Но никогда я не болел, например, за ЦСКА, где играли любимые мною Харламов, Михайлов, Петров, прежде Альметов, когда армейскому клубу противостояли «Химик», или «Сокол», или «Трактор».
Я всегда был на стороне «Спартака», когда решался он дать бой общепризнанным лидерам, несмотря на то что ни Майоровы, ни Старшинов, ни Зимин и Якушев не были ближе вышеназванных форвардов многолетних чемпионов.
Да, я болел откровенно за спартаковского тренера Боброва, но эта привязанность – из детства.
Вот еще и недавний случай, когда волновался я почти как в детстве, когда в полуфинале европейского футбольного чемпионата французы проигрывали совсем незадолго до окончания матча. Но это, я думаю, был момент эстетического пристрастия – мне трудно было смириться с тем, что проиграют лучшие. И никаких соображений типа: мяч круглый – принимать во внимание ни за что не хотелось, ни за что…
Смотрел ли я на спорт профессиональным взглядом. Нет, в глубине души себя спортивным журналистом никогда не считал – чувствовал, что разбираюсь в предмете недостаточно…
Был ли это взгляд вообще литератора? Возможно…
Правда, до того, как назвал меня так в очерке про Стрельцова Лев Иванович Филатов, я и мысленно именовал себя журналистом. Нет, не от скромности – полагал, что литератору пристало быть знаменитым. А журналисту достаточно представлять громкое издание.
Но и громкие издания я почти что не представлял. И все никак не «прославлюсь»… Похоже, что и времени для этого уже не остается. Лимит чистого времени существует не только в спортивной жизни. Просто в ней он очевиден для всех.
И всем бы нам задуматься, своевременно задуматься о предоставленном ему самому лимите ожидания: сколько он способен ждать обещанного вроде бы судьбой в начале жизни – и сколько могут ждать его, проявившего себя в достаточной для успеха мере?
…В тот момент рядом с готовящимся к бою Агеевым я меньше всего думал о той ответственности, что налагает на меня самого отчет в газете с гигантским тиражом о поединке двух сильнейших средневесов мирового любительского бокса.
Никогда – ни до, ни после – такого со мною не случалось. Я бывал плохо или хорошо подготовлен к заданной газетной работе, бывал в отличной или наихудшей форме, вызванной какими-либо нарушениями трудового режима, я писал и ничего, как говорилось, и послабее, о чем никогда не преминули сообщить.
Но всегда и неизменно сильно я волновался, вступая в работу, не написав еще ни строчки, мучаясь, выбирая из вспыхивающих в мозгу вариантов начала. Я всегда писал так, как будто эта работа решит все в моей жизни и дальнейшей судьбе. Не скажу, что такое лихорадочное желание обязательно поразить, обязательно вызвать сильнейший эмоциональный отклик у читателя положительно сказывалось на мною написанном. Но за волнение, колотившее меня и при дебютах и продолжающееся во мне и сейчас, когда пора уже, давно пора стать профессионалом, – ручаюсь.
И вот вспоминаю случай, когда одно волнение было вытеснено другим, не подобающим-то как раз профессионалу.
Я ни разу не подумал о том, что на карту поставлена в большей мере моя собственная репутация, – я суетился на глазах у всех, вел себя, в лучшем случае, как очеркист (чего тогда вовсе не поручалось мне), как репортер, может быть, но репортаж о происходящем вокруг матча поручили другим (и весьма опытным) сотрудникам. Мне же доверялась рецензия на поединок – а я как бы нарочно перед коллегами и зрителями, перед спортивной общественностью спешил расписаться в своем пристрастии к Агееву.
Но дело было даже не в пристрастии. Я действительно волновался за Агеева – боялся за него. Я успел ощутить в Лагутине большую уверенность, более спокойную готовность к такому испытанию. Опять ведь так получилось, что Агеев встречи с ним больше не ждал. И готовность была весьма сомнительной. Перед такой встречей все с его весом должно быть в полном ажуре – тем более так уж ли давно он выступал в весовой категории пониже? А что такое впопыхах сгонять вес – не одни спортсмены знают, любой полный человек представляет себе эти мучения.
Но не сердиться же на Агеева – а как чуть позже сердились на него те, кого он в себе разочаровал, те, чьих надежд он не оправдал, – за ту бесшабашность, которую люди моего типа всегда готовы простить таланту, а иногда и принять за талант. Какой-то ведь есть в этом резон. Но, очевидно, для главных, поворачивающих судьбу побед все-таки недостаточен.
И мне, повторяю, было страшно за него.
