На финал с Шоцикасом Королев вышел с наклейкой пластыря. Во втором раунде пластырь отклеился, кровь заливала глаз – и бой остановили. В газете почему-то написали, что Шоцикас выиграл за явным преимуществом – мне это казалось неслыханной несправедливостью, мне шел двенадцатый год…
А последующие всесоюзные турниры – вплоть до шестьдесят третьего года – я уже смотрел по телевизору.
Догадываюсь, что легко могу быть опровергнут, предпочитая старое новому. Но передачи с боксерских чемпионатов, с тогдашних чемпионатов кажутся мне из дали лет содержательнее, сюжетнее.
И характеры боксеров заметнее разнились, с чем охотно соглашаются и спортсмены, в те времена выступавшие, и манеры ведения боев были индивидуальные, с чем и специалисты не спешат спорить (и не в одном, между прочим, боксе индивидуальнее – и про футбол, и про волейбол тоже твердят: средний уровень возрос, но «звезд» все меньше; не говорят же такого, например, про хоккей с шайбой, правда?). Ну, само собой, и телевидение было в новинку – сам факт спортивных трансляций мог поражать. Однако я же не исследование пишу. И не случайно сказано: «Воспоминание – поэт. Не делай из него историка».
В пятьдесят третьем году в финале Королев еще раз сразился с Шоцикасом. В тот сезон, в виде эксперимента, на первенстве страны боксировали по четыре раунда. И Королеву в его тридцать пять мало что светило. Уходить-то из бокса он и в сорок два не хотел и в сорок два еще выиграл Спартакиаду России, закончив выступать в тот же год, что и Шоцикас, победивший на Спартакиаде народов СССР в пятьдесят шестом. В своем последнем турнире Королев победил нокаутом боксера почти вдвое моложе себя. Но победить Шоцикаса в четырехраундовом бою ему было не суждено. Хотя мне, воспринимавшему этот бой пристрастно, Королев не показался побежденным.
Сейчас телевидение гораздо щедрее на показ спорта и неизмеримо изобретательнее в приемах и способах изображения. Но время экранное стало дороже – и показ обрывают немедленно по окончании состязаний, а при видеозаписи отсекают все, к делу непосредственно не относящееся. Но как же иногда не хватает воздуха, не хватает случайного, несрежиссированного, несфокусированного. Прежде – при всей неискушенности, неумелости, профессиональном простодушии– в кадр попало и нечто необъяснимое, растворяющееся в памяти, расплывающееся, но совсем, до конца долго не покидающее, как сон, что связно не пересказать, как и телевизор раньше: щелкнул выключателем, экран погас, а световой квадратик, блик не сразу исчезает, тает…
Тогда, когда Королев проиграл из-за рассеченной брови, он не выходил на вручение наград. В пятьдесят третьем он спокойно стоял на ринге, когда золотой медалью награждался Шоцикас. Второму призеру не полагалось выходить из шеренги остальных призеров – победителям предстояло опустить флаг чемпионата, и, вышедшие из строя награждаемых, они образовывали особую группу. Но Королев, услышав свою фамилию, по инерции шагнул вперед – это хорошо было видно на экране: оглянулся, строго взглянул на кого-то невидимого нам и тяжело шагнул назад, в шеренгу вторых и третьих. Что это было? Откуда же мне знать? Но запомнилось – говорю же характеры, а значит, жесты, движения тогдашних боксеров врезались в память. Тем более все повадки Королева.
Очевидно, утратив первенство, Николай Федорович вел себя по общепринятым меркам как-то нелепо. Превращался, видимо, в фигуру одиозную из-за своего упрямого нежелания расставаться с боксерским рингом. Он не способен оказался уйти вовремя – уйти непобежденным. Тридцатисемилетним, он в международной товарищеской встрече проиграл не ахти какой силы боксеру из Польши – это он-то, Королев, посылавший после войны вызов Джо Луису. Он никак не хотел смириться с возрастом – не видел того, что видели все вокруг.
Но популярность его еще долго не шла на убыль – в шестьдесят третьем году он появился в зале «Крыльев Советов», одетый в военно-морской мундир (служил тогда на Севере), и публика устроила ему овацию. Но я заметил, что Сергей Щербаков и другие боксерские знаменитости иронически переглянулись. Почему? Он терял влияние в спортивных кругах? Или же он и был всегда больше любим публикой, чем боксерами? По-моему, то же самое много позже происходило с Виктором Агеевым – ему отдавали должное, соглашались, что редкостно талантлив, но осознанную им особенность своего положения, пренебрежения общепринятым простить не хотели. Так мне казалось…
Представился мне случай написать о Николае Федоровиче в семидесятые годы, когда, при всем уважении к нему и признании за ним места в спортивной истории, мало кто считался с мнением Королева (слушали, но не слушались), представления его принимались устаревшими, хотя начатые им мемуары, не дошедшие до печати из-за отсутствия квалифицированной помощи в редактировании, показались мне самостоятельными по языку и мыслям о боксе.
Он жил в двух шагах от меня, я часто видел его на улице Усиевича, относительно мало изменившегося, но ступающего тяжело, подволакивающего ногу. О давнем, мимолетном знакомстве смешно было напоминать ему, столько людей знавшему. К тому же боксеры на память обычно жалуются. Пришел к нему как-то утром в качестве официального лица – было задание от журнала. Он открыл мне дверь в халате, будто на ринг поднимался.
У меня тогда еще мал был опыт общения с выдающимися ветеранами – и Николай Федорович своими огорчениями и обидами сбил меня с настроения задуманного разговора о боксерских делах. Его больше волновали неприятности текущего дня. Разговаривали мы довольно продолжительно, но как написать об этом в праздничный, парадный номер, я не знал. Попробовал написать вообще – без личного. Ничего не вышло: убедился, что рассказать о боксере Королеве могу лишь с чужих слов – лучших и главных боев я не видел, наивысших удач не застал.
Но вот время прошло, и вижу, что шапочное знакомство с Королевым ввело меня в мир, который стал все-таки и моим. Мир этот населен людьми, вошедшими в меня как имена, как символы и превратившимися в конкретность движущихся судеб, повлиявших и на мою судьбу, заставившую постучаться в двери служебных подъездов арен большого спорта.
…Сам я несколько раз начинал заниматься боксом. Последний раз в университете, у Огуренкова, когда уже все сроки для серьезных дебютов прошли. И ни о каких достижениях – при всем соблазне как-то приподнять себя, мотивируя свою причастность к спортивной жизни, – рассказать не могу. На факультете журналистики бокс был в чести. Тот же Эдик Борисов кончал наш факультет. Мастерами спорта стали Борис Ольшевский, Морис Гусев. Леня Лейбзон перворазрядником и чемпионом Москвы среди юношей пришел в МГУ из института физкультуры. Заочник Миша Лаврик – это он затевал в «Молодой гвардии» серию «Спорт и личность», где вышли мемуары и Попенченко, и Шоцикаса, – вернулся из армии мастером. Кого-то из боксеров-журналистов я, возможно, и пропустил в перечислении. Назвал только тех, с кем общался, дружил. Под чью марку и себя привык с той поры считать крупным специалистом. Что имело так далеко и надолго заведшие меня последствия.
Это, как я выше обозначил, приключение, однако, первоначально связано с именем однокашника – мастера спорта. Но не по боксу – по легкой атлетике.
Двумя курсами старше меня учился Толя Семичев – прыгун с шестом, входивший в сборную страны.
Толя трагически погиб, будучи на двадцать лет моложе, чем я сейчас. Поэтому, хотя он, как старший, мне протежировал и втянул меня в спортивную журналистику, я смотрю на него все же с высоты прожитых лет и гадаю: как могла бы сложиться его жизнь?
У Семичева, на мой (и не только мой) взгляд, были все данные и возможности стать одним из самых видных журналистов, пишущих о спорте.
Он рано – то есть вовремя – начал писать и быстро продвигался в профессии. Он рано – опять же, наверное, вовремя – оставил большой спорт, добившись в нем определенных успехов. Он не пожертвовал спорту лучших лет жизни и, тем не менее, испытал, успел испытать то, что позволяло ему рассматривать события спортивной жизни изнутри. Ему легче было, чем мне, например, перевоплощаться в героев своих очерков. Если вообще это нужно. Допускаю, что верная передача своего ощущения от личности спортсмена – документ и аргумент более убедительные и эмоционально естественные, чем примерка к себе «чужой шкуры». Высказываю субъективное мнение – мне, не бывшему спортсменом, просто ничего другого не остается.
