А Хермер Пеммер готовил своих (и не очень своих) людей к финальному штурму.
За сутки до начала штурма Гле добилась личной встречи с Хермером Пеммером и попросила его дать согласие на переговоры по поводу Гуница Датты, к которому у Гле, несмотря на ненависть к его папе, были тёплые, почти материнские чувства. Она хотела попытаться вытащить мальчика из города на свободу, чтобы потом найти ему новых родителей. Но Хермер заявил, что не намерен давать согласие на такое, что все защитники Красты должны быть убиты или пленены. Да и почему он должен возиться по поводу одного ребёнка. Кантроне ушла ни с чем.
Когда были захвачены (после сильнейшей бомбардировки) укрепления, построенные рядом с городом, точнее, то, что от них осталось, защитники стали отступать в сам город, занимая уже крупные жилые дома, особенно на перекрёстках.
Довольно большая группа роялистов, правда, только с винтовками, без артиллерии, заняла позиции в приюте Кугнер.
Когда тотальные демократы захватывали квартал, Гле могла лично не участвовать в штурме дома, но считала это бесчестным, а также хотела лично освободить символ своего рабства – приют Кугнер.
Восемнадцатилетний Прар Клап – сын учителя древних языков – совершенно не мог держать расстояние 2 шага. Он это понял из локальных боестолкновений до переброски в Красту, а также из возмущений Иснера Кермера. Но оказалось, что он не самый неудачник в отряде.
Из дома вели люди из винтовок, используя его стены как укрытия. Хотя они до начала осады были примерно, как Прар по уровню подготовки, армейская дисциплина и бои их сильно закалили.
Повстанцы бежали на дом и тоже вели огонь из винтовок.
Часть повстанцев, не участвовавшая ещё в боях, дрогнула, некоторые побежали от дома, хотя защитников было меньше, чем штурмующих, даже несмотря на то, что больше половины тотальных демократов не было задействовано в штурме.
Но даже те, кто не дрогнул, создавали неприятности друг для друга. Друг Прара Терк Емфен очень сильно замешкался при перезарядке и был убит. Подруга Прара Лалу Ниун на ровном месте упала прямо под ноги кому-то из повстанцев (который вообще не должен был быть так близко к Лалу), эта куча увеличилась за счёт ещё нескольких людьми, также упавших. Все в этой куче погибли, кроме Лалу, которая отделалась царапиной.
Но всё же численный перевес дал знать. Повстанцы ворвались в дом. Гле лично застрелила двоих обороняющихся. Роялисты были оттеснены на второй и выше этажи. Тут человек, подозрительно похожий на Эвера Кюнна, приказал прыгать из окон. Повстанцы, находящиеся во дворе, совершенно не ожидали и не реагировали, так что роялисты, выпрыгнувшие из окна, вообще без потерь отступили к центру города.
Вроде мечта Гле исполнилась: приют был освобождён. Конечно, большие потери сильно её шокировали, но всё же вроде как воспитанницы теперь не являлись фактически собственностью Кугнер. Вот только пафосным речам о том, что отныне девочки свободны, места не нашлось. Когда, убедившись, что в доме роялистов больше нет, Гле приказала гражданским: Кугнер, девочкам и персоналу покинуть подвал, в котором они прятались в момент боев за дом, она поняла, что республиканцев, а особенно их – тотальных демократов, здесь не считают освободителями. Для почти всех девочек Гле была предательницей и оккупанткой, о чём они ей и кричали. Лишь выстрелив в воздух, заставила она их замолчать. Барет пыталась убедить Гле приказать её людям покинуть разрушенный дом, заявляла о своём крайнем неприятии старых порядков и невыносимых страданиях при старом режиме, но Гле не верила Барет и имела свои планы.
Под конвоем нескольких тотальных демократов Гле загнала жителей дома в кабинет Барет Кугнер, а затем, наведя ствол на хозяйку, прошипела:
– Сейчас ты откроешь сейф, по одному будешь доставать каждый, каждый договор, зачитывать текст, а потом жрать его, причмокивая. Задание ясно?!
– Что ты себе позволяешь, Кантронович!
– Кантроне или Бродяга, прошу звать меня так, рабовладелица Кугнер.
Вначале Барет трясущимся голосом зачитывала тексты и, преодолевая отвращение, ела бумагу. Некоторые девочки стали с одинаковой ненавистью смотреть на воспитательницу и на повстанцев, некоторые затыкали уши, самые маленькие просто плакали. С торжествующим видом стояла только Урма, но и ей казалось унижение чрезмерным.
Вдруг Барет прорвало:
– Кантронович, ой, конечно, Кантроне! А ты хоть знаешь, сколько раз звучал отказ от предложенного мной жениха? Один раз, это была ты. Другие девушки даже не знали о договоре, так как соглашались сразу. Человек, который мог стать твоим мужем, сейчас командует обороной этого города. Представляешь, какой это был завидный жених?! Да, браки принудительные, но тогда преступники – почти все отцы семейства, почему страдаю только я? Да, я действовала во имя корыстного интереса! Так вся экономика работает. Всё благо образуется именно после сочетания корыстных интересов, и только такие идиоты как ты или твой нелюбимый Детла будут иное говорить. Ах да, ещё Дире Йорхем подобное заявлял про гнусность эгоизма, когда пытался у меня дом отжать под госпиталь, а я ему бумагу показала. Но почти никому, кроме тебя, мой приют не приносил страданий: родственники получали деньги вместо содержания ненужной сироты, девочки получали кров, неплохое образование и гарантированного обеспеченного мужа, который в свою очередь получал хорошо воспитанную и гармонично развитую жену с титулом. Ну а я получала деньги. И никто, кроме тебя не ныл. Более того, ты думаешь, что действуешь ради других, но любой наш поступок – это наша на самом деле выгода. Мы не умеем думать о ком-то, кроме себя.
– Возвращать ли тебе долг, при условии, что деньги те ты тоже сожрёшь, поскольку скоро не понадобятся?
– Ой, не надо. Гёл… Ой, извини, Бродяга, ты так великодушна и так гуманна. Прямо тотальная демократка. А деньги не понадобятся, поскольку скоро новые будут печатать? А, конечно, потому что тотальную демократию скоро установят? Ой, как же я счастлива, прямо как на балу у короля. Нет, я всё понимаю, но позволь мне напоследок с девочками поесть, я вчера вечером булочки сделала. Сама. Ты помнишь, наверное, еду, которую я иногда лично. Она повкуснее будет, чем то, что готовят несчастные, как ты считаешь, угнетённые, как ты убеждена, сотрудницы. Пусть девочки запомнят меня доброй.
Вдруг голос подала Ведле Кифде:
– Там яд.
Барет наигранно возмутилась:
– Аааа! Так это она положила, какая сволочь! Понимаете, Ведле же – детлистка, а они только на полумеры идут, не выступают за подлинное освобождение человека, отсюда и этатизм, и вот такая жестокость. А ведь я её спасла. Она участница митинга того самого, где лично Детла был. А Йорхем арестовал, потом убил всех подозрительных. Но я не выдала Ведле.
– Я бесплатно работала, точнее за еду и молчание.
– А как ты хотела? Союз эгоизмов – твоё желание жить и моё желание бесплатной работницы. И да, после того как город был окружён, деньги всё равно обесценились, так что…
Ведле опять заговорила:
– Яд положила Барет Кугнер, может подтвердить остальной персонал. Барет надеялась договориться с пеммеристами или земмистами (хотя тут уже сложнее), а в случае прихода бешеных радикалов, с которыми договориться невозможно, во избежание издевательств над девочками она хотела лёгкой смерти для них и себя.
Лицо Гле изменилось:
– Девочек я тебе не отдам, а вот тебе свою стряпню съесть сейчас желательно, потому что иначе за попытку убийства девочек тебя ждёт не самая приятная смерть.
Со своим достоинством, насколько оно было у уже немолодой предпринимательницы, Барет достала булочки и начала есть. Яд сработал моментально.
Гле, понимая, что не совсем время для такого выступления, всё же произнесла заготовленную речь:
– Вы теперь свободны, вы станете хозяйками своей судьбы, получите то образование, которое хотите, выберете сами себе спутника жизни или отсутствие такового, выберете свою судьбу и станете полноправными гражданками безгосударственного общества, основанного на тотальной демократии. Страдание под гнётом режима подошло к концу. Вековое угнетение по признаку пола завершилось для вас. Вернее, завершится, когда мы разгромим всех этатистов.
