В семь тридцать утра Северная дивизия (с этого дня она становилась частью конвенционалистской армии, командование которой было возложено не на кого-нибудь, а на Панчо Вилью) выступила в направлении Мехико. Встречные приветствовали ее восторженными криками. Марш продолжался до половины пятого. Недоброжелатели утверждали, что Вилья и Сапата заставили каждого из бойцов пройти по три раза, но это утверждение несправедливо: объединенное войско было действительно огромным — более пятидесяти тысяч человек. Этим маршем Вилья и Сапата хотели дать понять своим противникам, что они — внушительная сила.
Больше всех аплодировали «Эскадрону торреонской гильотины». Его солдатам даже бросали серпантин и конфетти. При виде Веласко люди начинали изо всех сил бить в ладоши. Несмотря на рост и лысину, Фелисиано обладал большим обаянием. К нему приблизился ребенок и вручил рисунок, на котором была изображена гильотина и рядом с ней — Фелисиано (вернее, кто-то обезьяноподобный, но подпись гласила: «Полковник Веласко»). Внизу стояло: «Выдающиеся люди».
Растроганный Веласко взял ребенка на руки, поцеловал в лоб и даже посадил на своего коня (правда, ребенок тут же заплакал, и его пришлось спустить на землю). Мать подбежала к своему ревущему отпрыску, отругала его, поблагодарила Веласко и вместе с сынишкой покинула колонну.
Подобных проявлений народной любви Фелисиано наблюдал немало. Он отвечал на них самым сердечным образом. Однако каждый шаг давался ему с трудом: нелегко изображать на лице радость, когда в душе бушует буря. Марш был для него пыткой.
После того, как все закончилось, Вилья и Сапата отправились во дворец праздновать. Добравшись до президентского кресла, Вилья тут же уселся в него, предложив Веласко занять кресло справа (слева уже сидел Сапата). Фелисиано вежливо отказался и смешался с толпой присутствующих, избегая внимания объективов кинокамер и фотоаппаратов.
Он вышел на улицу. В воротах дворца люди, отталкивая друг друга, пытались войти, может быть, даже попасть на пленку — это ведь значило так или иначе войти в Историю.
Фелисиано отправился бродить по центру города, но прогулка не доставила ему удовольствия: все напоминало ему о прошлом и о том, к чему он когда-то стремился и что безвозвратно потерял.
Несколько последующих дней Вилья посвятил публичным выступлениям и церемониям. Среди прочего принял участие в церемонии переименования улицы Платерос в улицу имени Франсиско Мадеро[15]. На могиле самого Мадеро он произнес прочувствованную речь, в конце которой даже обронил слезу. Вилья не упустил также случая влюбить в себя всех женщин, устроить банкеты в лучших ресторанах и вообще пожить в свое удовольствие. Подчиненные последовали его примеру, так что праздники устраивались каждый день.
Единственными, кто продолжал честно работать, были бойцы «Эскадрона торреонской гильотины», и особенно его командир, полковник Веласко. Фелисиано, выполняя обещание, данное генералу Сапате, трудился день и ночь: готовил чертежи, добывал материалы, общался с поставщиками, заказывал из-за границы все необходимое для выполнения заказа. В торговой компании Мартинеса ему сообщили, что голландские блоки, без которых о хорошей работе механизма не могло быть и речи, распроданы и что по всей стране не осталось ни одного. Однако ему порекомендовали коммерсанта из тех, что торгуют европейскими товарами. Человек этот — еврей по фамилии Рабель — жил в Нью-Мехико, но в те дни как раз находился в мексиканской столице. Веласко встретился с ним, и тот пообещал ему достать необходимые детали (по очень высокой цене и с условием: за блоки заплатить вперед). Веласко согласился: сроки поджимали, а в Мехико материал достать было нельзя. Он уплатил сумму, которую потребовал Рабель, и известил генерала Вилью о произведенных расходах.
Постепенно Фелисиано удалось добыть почти все. Он продумал внешний вид будущих сооружений: они должны были получиться более изящными и элегантными, чем первая гильотина. Стойки черного дерева он приказал украсить росписями на революционные темы. Шнур покрасил в красный цвет, на перекладине укрепил горшки с вечными цветами из шелка. Нож заказал из вороненой стали.
Капитан Алварес, энтузиаст своего дела, работал с удовольствием. Давал точные указания, как ковать железо, как лучше затачивать и шлифовать пластины.
Изготовленная Веласко гильотина, несмотря на кажущуюся простоту, была с секретом, которого Веласко никогда никому не открывал. Высокое качество его гильотины основывалось на том, что угол между блоком и перекладиной составлял ровно девяносто градусов. Но чтобы добиться этого, нужно было ввинтить под определенным углом несколько болтов, расстояние между которыми должно было составлять ровно две целых и две десятых сантиметра, а направляющие должны были быть не шире семи сантиметров и крепиться гвоздями до трех миллиметров диаметром. Веласко строго хранил свой секрет, а в чертежах использовал тайнопись или приводил заведомо ложные цифры. Только человек такого же ума, как Веласко, смог бы, основываясь на его расчетах, создать столь же совершенную гильотину.
Десятого декабря Вилья покинул Мехико: у него были и другие важные дела. Часть армии он оставил в столице на случай, если враги пожелают воспользоваться его отсутствием, чтобы захватить город. Среди оставшихся был и Фелисиано со своим эскадроном: Веласко полагал, что в большом городе ему будет легче найти необходимые для работы материалы.
Эскадрон по-прежнему квартировал в трех железнодорожных вагонах, выделенных для него Вильей. Веласко распорядился, чтобы их не переселяли из Такубы — он уже привык к этому месту. Гильотину установили напротив его вагона. Братья Трухильо день и ночь несли возле нее караул, оберегая ее от выходок, подобных тем, которые имели место в Сакатекасе и от которых до сих пор сохранился след в виде не поддающейся никаким попыткам стереть ее надписи: «Педро любит Летисию».
Фелисиано прилагал все усилия к тому, чтобы не видеть снов. Он даже поручил рядовому Пабло Гутьерресу будить его ночью каждый час. Гутьеррес не понимал, зачем это нужно его командиру, но честно бодрствовал около него всю ночь, будя Фелисиано в положенное время.
Однажды ночью (если быть точным, тринадцатого декабря 1914 года) Пабло не справился с накопившейся усталостью и заснул на стуле возле кровати командира. И Веласко проспал два часа подряд, чего было достаточно, чтобы ему приснился сон. Ему снова приснился сидящий на камне старик, и его собственная отсеченная голова снова катилась далеко впереди, так что ее было не догнать. И еще ему приснилась гильотина: она медленно оплывала, словно была из воска, и тысячи жадных крыс грызли то, что от нее еще оставалось. Веласко в ужасе проснулся и сел на постели. Со лба его стекал холодный пот, во рту ощущался неприятный привкус. Рядом с постелью он различил в темноте фигуру спящего солдата. Первым желанием Веласко было разбудить подчиненного громким криком, но что-то остановило его. Он осторожно соскользнул с кровати, тихо всунул ноги в сапоги, набросил на плечи куртку и на цыпочках, чтобы не разбудить дона Пабло, вышел из вагона. Трое братьев Трухильо, стоявших в тот момент в карауле, вытянулись:
— Ждем приказаний, полковник!
Веласко даже не взглянул в их сторону. Он долго стоял перед своим детищем, залитым лунным светом. Он испытывал восхищение, как и всякий раз, когда видел перед собой дело своих рук: это было его творение, его непревзойденное достижение. Потом обратился к младшему из Трухильо:
— Рядовой, принесите мне керосин и спички.
— Слушаюсь!
Когда все принесли, Веласко приказал караульным оставить пост: он лично будет нести караул.
Братья Трухильо недоуменно переглянулись, но выполнили приказ. Фелисиано долго стоял, задумавшись. Дул холодный ветер. Веласко поднял воротник куртки. Вспомнил некоторые эпизоды своего революционного прошлого: день, когда он явился в лагерь Вильи под Торреоном, кавалерийскую атаку в Сальтийо, «случай в Сакатекасе», полную страсти ночь с Белем — прекрасной возлюбленной, которая навсегда исчезла в зарослях акации. На миг Веласко показалось, что его рука снова касается тела прекрасной смуглянки. Он глубоко вздохнул и отогнал воспоминания. Потом медленно поднял глаза на гильотину. Взгляд его был полон грусти. Но он принял решение, которое должно было помочь вернуться на предназначенный ему путь. Подняв глаза к небу, он пробормотал:
