Вот тогда он и проснулся среди ночи, в ужасе, до сумасшествия поражаясь тому, что лежит в тайге, прямо на земле, и упирается руками в массивный ствол кедра. А Нону он любил и ненавидел по-своему, по-мужицки, как сам считал, сурово и справедливо. Если надо было ему что-то у супруги спросить, он к ней и обращался, к примеру, так: «Кикимора болотная, а что у вас там за девица крашеная в гастрономе работает?».

Когда был не весел и питал зло к супружнице, повышал на неё голос и порой не кричал, а шипел: «Ты что это, Кикимора болотная, опять не обед, а силос на стол подаёшь? Такое жрать невозможно». А когда в мягкое, доброе расположение духа входил, тогда «кикимора» звучало ласково.

Он считал, что у них было всё в порядке, как в любой нормальной семье – и мирные беседы, и скандалы до потолка. Но он почему-то вчера пьяный ушёл в горы ночью, впотьмах. Но не забыл прихватить с собой бутылку «Вермута» и флягу, в которой что-то… «значилось». То есть плескалось. Ушёл со стонами, со скупыми мужскими слезами и проклятиями в адрес жителей всей Земли.

Не понимала Нона его – вот и всё. И на работе тоже не всегда понимали. Ценить ценили, но вот понимать отказывались. Пьёшь, Петя, как суслик, а ведь ещё, мол, в забое работаешь. Нормальный горняк с отбойным молотком, но не устойчивый к алкоголю. Разве же можно так себя вести на людях и основательно опускаться?

Но вот теперь Пастухов вспомнил, как всё произошло. Вчера вечером пришёл Пётр после всяких таких товарищеских нравоучений домой навеселе и спросил жену мягко, почти ласково, но слёзно:

– Болотная, почему меня почти все люди не любят?

– Петя, у меня ведь имя-то людское есть, – тихо произнесла она. – Разве ж я коза какая-нибудь, чтобы меня так называть?

– Я же не сказал, что ты – кикимора, а по-человечески – бо-лот-на-я…

– Тебя есть, за что не уважать. Грубый ты, Пётр, и без царя в голове.

– У меня, – он ударил себя ладонью по лбу, – здесь, в голове, никаких царей быть не может! У меня там… республика. А про царя ты мне не ерунди… На нашей земле никогда больше не будет воров-капиталистов. Они нам ни к чему!

В таком состоянии он и ушёл из дома. Застряла в его пьяном мозгу мысль – уйти. И зашагал Пастухов довольно уверенно в сторону гор и тайги и казался себе совершенно трезвым. Нона что-то кричала ему след и плакала, как обычно, как всегда.

Да, в принципе не так далеко он от дома-то отошёл. Всё рядом – и горы, и тайга. А сейчас у Пастухова голова от неимоверной боли раскалывалась. Но настроение поднималось, становилось относительно бодрым, игривым, потому он и пел:

– Ты, похмели, похмели меня

Таким, какой я есть…

За ближайшим деревом что-то мелькнуло. У Пастухова от неожиданности кольнуло в коленке.

«Медведь, – с уверенностью подумал он. – Да и плевать, что медведь!»

Пастухов слышал, как один ловкий геолог косолапого ударом кулака свалил. Убил, короче говоря. Может, наврали люди. Много на белом свете мастеров сказки рассказывать. Но ему про этот случай рассказали на работе свои мужики, поэтому он с трудом, но в такую историю поверил.

Он поднял с земли толстую увесистую палку и задумал тоже… хлопнуть медведя, как муху. Чего с ним церемониться? Решительно пошёл навстречу приближавшемуся шуму, ещё до конца не понимая, что не медведь это, а человек. Мишка, при желании, давно бы пьяного идиота на свои когтистые лапы принял… без особого усилия и стараний.

Увесистая палка выпала из его рук непроизвольно. Он узнал в «медведе» свою хрупкую жену. Но то ли по-привычке, то ли от радости неожиданной встречи закричал:

– Что ты тут шарахаешься, Кикимора?! А? Домой я ни на шаг! Я лесной теперь человек! У меня вся душа в ранах и частично – в крови.

Но когда он со стороны, на расстояние пяти-шести метров, внимательно посмотрел на свою верную подругу, ему больше уже не кричалось. Оцепенение нашло, причем, такое, что слезы покатились по щекам.

Слова его куда-то безвольно падали, в густую и холодную траву. Он видел её, заплаканную, ссутулившуюся от холода, дрожащую, как маленькая осинка на ветру.

– Что же ты плачешь? – спросил она её. – Почему ты плачешь, Нона?

– Ты болен, Петя,– прошептала жена и беззвучно зарыдала. – Ты очень болен…

Он хотел было возмутиться, заорать благим матом, даже ударить её, но не мог даже шелохнуться.

– Как же ты меня нашла здесь? – спросил он. – Ведь места хоть и не дальние здесь, но шибко-то глухие.

– Сразу за тобой следом отправилась. Ты ведь далеко не ушёл. Почти под самым посёлком и уснул.

– И ты коротала всю ночь в лесу? В таком лёгком платье?

– Да. Куда ж деваться?

– А ну-ка, – очень громко и нервно сказал он, – подойди ко мне!

Женщина отшатнулась от него в страхе. Закрыла лицо ладонями. Медленно спряталась за стволом дерева.

– Нона, – теперь уже Пастухов глотал слёзы, – жена моя милая, подойти ко мне. Подойти… Я тебя не обижу.

Она не двигалась, и Пётр не стал ждать, когда жена сделает шаг в его сторону. Сам подошёл к ней.

– Нона, славная и надёжная жена моя, что же ты так? – причитал Пастухов. – Ведь наверняка простыла. Ведь застудилась точно. Возьми мою телогрейку!

– Да, что ты, Петя, – смутилась она, надевая на себя влажную и пропахшую потом фуфайку-стёганку. – Что ты беспокоишься?

Она печально посмотрела на мужа, как бы, решаясь что-то важное ему сказать, и столько грусти было в её глазах, что на мгновение он отвернулся от них.

– Лечить, Нона, я сам себя буду, – глухо сказал он. – Больше ни грамма спиртного в рот. Слово рабочего человека!

Разумеется, в эту резкую и добрую перемену она не верила. После длинных и угарных запоев Пастухова в такое чудо не поверил бы самый великий оптимист или медицинский академик, внушающим алкоголикам, что пить водку – не очень хорошо и даже противоестественно.

Нона невольно усмехнулась, икая и вздрагивая от холода.

– Да что же ты, – забеспокоился Пастухов. – Давай я сейчас костерок организую. Спички у меня в рюкзаке, в общем, и в кармане есть. Сейчас, Нона, один момент!

Довольно быстро Пётр насобирал сухих веток и зажёг костёр. Когда он, как следует, разгорелся, супруги Пастуховы устроились рядом с жарким пламенем, он трогательно и нежно, и одновременно в сердцах сказал:

– Жаль, чёрт возьми, что всю «бормотуху» выпил!

Понятно, что она сейчас с грустью и с разочарованием подумала: сколько волка ни корми, а он, всё одно, в лес просится. Но Пастухов не понял естественного смятения души своей жены. Он пояснил супруге своей, что сначала надо, как следует, согреться, а потом уже идти домой.

Да и он сейчас неважно себя чувствовал, боялся, что и не добредёт до посёлка. Никаких сил нет. Нона погладила его по голове:

– Я понимаю, Петя, что сразу тебе трудно бросить… Надо постепенно. Или просто поменьше пить, как все, немного и не так часто. Я когда побежала вслед за тобой, то из комода непочатую бутылку с водкой успела захватить.

– Откуда у тебя водка, Нона?

– Всегда есть. Для тебя, на всякий случай. Вдруг тебе совсем плохо будет. Держу… А теперь взяла её с собой… Вернуть тебя домой хотела. Звала, кричала, но ты ничего не понимал.

– Где эта бутылка?

– Я с тобой всю ночь рядом была, и она вон там, под соседним деревом.

– Под соседним, под соседним, – проворчал он. – Сейчас найду.

Пастухов разгрёб траву в указанном месте. Быстро отыскал бутылку. Потом достал из рюкзака кружку. Сбегал к соседнему роднику, сполоснул её и фляжку, которую наполнил чистой холодной водой. Перед этим он не забыл обнять уже согревшуюся у костра жену и бросить несколько сухих веток в огонь.

Он откупорил бутылку, и заполнил водкой половину кружки, и протянул её Ноне.