– Может быть… – только и ответил великий князь.

– Мне кажется, здесь не обошлось без колдовства, – осмелился подать голос сокольник. – Убиенный в чародейском травнике лежал. Бесы его сюда заманили! Народ сказывает, что колдуны в полночь траву рвать идут в чистое поле. Потом из нее зелье варят.

– Какая же корысть в том зелье? – засомневался боярин.

– Как зельем колдун опоит, так всю силушку у того витязя и вытянет, а потом чертям служить заставит, – продолжал сокольник, ободренный тем, что сам князь его слушает. – А сам он, по всему, чернокнижник.

– Отроку-то лет шестнадцать будет! – возразил боярин. – Какой же из него чернокнижник?

– Вот из таких молоденьких чернокнижники и бывают, а когда седой волос пробьется, тогда настоящим колдуном станет! – горячо настаивал на своем сокольник. – У нас в селе такой жил. Черные книжки колдуны прячут и никому не показывают. А кто их увидал да прочел, тому черти служить будут. Являются ночью и работы требуют. Видать, этот отрок поначалу им легкую работу давал – скот потравить, чуму на честной народ напустить. Черти со всем этим легко справляются и еще злодейства хотят. А чего им еще дать, отрок не знал, вот они его и придушили. – Сокольник перекрестился. – Чертям-то потруднее работу давать нужно: косы из песка плести, горы рассыпать, каменья в воду обращать, – заговорил он снова, и походило, что сам он знается с бесами и каждую ночь заставляет хвостатых перетаскивать горы с одного места на другое и выжимать из глыб ручьи.

Кони вышли на дорогу и застучали копытами по мерзлой земле. Ударил колокол, и по серебряному звучанию великий князь понял, что к обедне звала звонница Успенского собора.

– Так, стало быть, думаешь, что он чернокнижник? – переспросил великий князь.

– Как есть чернокнижник, – затараторил Прошка, польщенный тем, что сам Василий обратился к нему с вопросом. – Чего ему тогда в чистое поле идти да к чародейскому травнику?

Прошка Пришелец был знатный сокольник: и ястреба обучит с руки слетать, и птицу бить; силки на зайца умеет расставить; но более всего занимали великого князя его рассказы, которых знал он без счета. И коротал Василий Васильевич времечко, слушая его нескончаемые истории.

Отец у Прошки был пришелец. Сказывали старики, что притопал он еще мальцом босым откуда-то из Ливонии. Был он дворовым у Василия Дмитриевича и потешал князя рассказами о чужой, неведомой жизни, которая казалась в городе Москве чудной и непонятной. Женился, нажил мальцов с полдюжины и умер стариком, но так навсегда и остался для всех пришельцем – не смогла принять его славянская земля. Зато для Прошки московское подворье было родиной, менять которую, даже на лучшую долю, он не стал бы. Унаследовал Прохор от отца не только диковинные рассказы о заморских странах, но и обидное для русского слуха прозвище – Пришелец. Был Прошка чист лицом, улыбчив, щедр на доброе слово, а государю приходился сверстником. И, наверное, потому великий князь выделял его среди прочих, прощая непочтительность, дерзость в речах, привычку встревать в степенный разговор с боярами.

Всадники подъехали к Китай-городу: запоздало заликовал набат, возвещая округе о возвращении князя в свой удел.

У кремлевской стены шел торг. Людно было в этот час. С длинных рядов торговали пивом вареным, белорыбицей свежей, вином белым, пах душисто свежеиспеченный хлеб.

Ненадолго торг замер, когда Василий Васильевич приблизился к рядам, и многие гости, впервые близко созерцая князя, приветствовали его. Приложил Василий руку к рубиновым бармам и слегка в ответ наклонил голову.

Показался великокняжеский дворец. Дворовая челядь уже спешит: стряпчие скамью государю под ноги ставят, чтобы с коня сошел; ключник кваску медового несет, чтоб с дороги господин жажду утолил. Василий Васильевич, не дожидаясь дворовых, лихо соскочил с коня и не степенно, как подобало бы великому московскому князю, а бегом взошел на Красное крыльцо.

У дверей Василия встречал митрополит Фотий. Припал князь к руке старца и почувствовал на губах сухость его кожи. Темный клобук скрыл печаль в глазах монаха, а голос у него скрипучий:

– Никак угомониться Юрий Дмитриевич не желает. Опять великого княжения московского требует. Мало, стало быть, ему Галича, а ведь слово давал!

Рано сошел в землю Василий Дмитриевич – сыну тогда только десять годков и минуло. Не успел Василий подрасти: ему бы сил поднабраться, опериться, и взлетел бы он тогда соколом, ведь и птенец без перьев не полетит.

Сына по духовному завещанию Василий Дмитриевич оставил жене – великой княгине Софье Витовтовне. Велел ей беречь чадо. Княжеская вдова оставалась на попечении отца – великого литовского князя Витовта, родных и двоюродных братьев. И только ни слова не было сказано о Юрии Дмитриевиче. Словно предчувствовал великий князь, что ляжет большая ссора между его сыном и средним братом.

Едва успел сказать тогда великий князь Московский:

– А даст Бог сыну моему великое княжение… Благословляю на стол московский сына своего, Василия Васильевича, – вздохнул печально, словно еще радел о делах земных, и отошел с миром.

На сорок первый день после того, как приняла земля в себя великого князя, митрополит Фотий послал гонца в Галич к Юрию Дмитриевичу, чтоб поклонился тот московскому князю и племяннику, а затем признал его старшим братом.

Юрий Дмитриевич не принял гонца: велел снять с него сапоги и босым выставил за ворота. Следующим просителем стал тогда сам митрополит Фотий, он появился у ворот Галича ранним утром, долго кликал стражу, а потом велел, чтоб проводили его к Юрию Дмитриевичу.

Юрий не вышел навстречу митрополиту, так и оставил его томиться в сенях, а через дворовых людей передал старцу:

– Я и при жизни Василия Дмитриевича прав его на московский престол не признавал, а после смерти брата и подавно не признаю!

Избегал даже называть племянника по имени.

Василий Васильевич прошел в светлицу. У окна в золоченой клетке радостно щебетал щегол. В углу, под образом Богородицы, тлела лампадка. На столе – подсвечник и медная братина. Здесь же лежало послание от Юрия Дмитриевича.

Мир оказался недолгим. Вновь пожелал галицкий князь московского княжения. А ведь и трех лет не прошло, как клялся митрополиту Фотию, что никогда не будет искать великого московского княжения.

Возможно, не было бы и этих трех спокойных лет, если бы не испугался Юрий небесной кары, когда отказался принять у себя митрополита. Едва отъехал Фотий от города, как в Галиче начался мор. Воротил он старца со слезами, выпрашивал на коленях у него милости. Вот тогда они и поладили: митрополит дал ему благословение, Юрий – клятву.

И тотчас пропал мор.

Василий был не силен в грамоте, но помнил слова, читанные дьяконом: «Мне по праву принадлежит великое московское княжение. Так стариной заведено было, так и отцом моим завещано – Дмитрием Ивановичем. После смерти старшего брата на московский престол должен садиться средний брат, потом младший, и уже после смерти последнего наступает черед сыновей старшего брата. Ты же, Васька, против старины идешь, а значит, сидишь на московском столе нечестно!»

Взял грамоту князь, а она как уголья: так и жгут кожу бранные слова. Василий поднес бумагу к пылающей свече. Пламя охватило исписанный лист, и от этой горячей ласки края бумаги почернели, и она неохотно занялась желтоватыми язычками. Затрещало письмо, а быть может, это Юрий Дмитриевич серчал и поносил бранными словами племянника и Софью Витовтовну. Так и слышалась Василию злая речь дяди:

«Софья – дочь Витовта, кто она? Баба гулящая! Слюбилась с литовским боярином, вот от этого греха и родился Василий. Если разобраться, так его, как котенка, в пруду топить нужно! А он на княжение московское взобрался. Об этом еще сам Василий Дмитриевич знал, вот оттого и не любил он сына».

Только пепел остался от этих слов.

– Батюшка, боярин Иван Дмитриевич Всеволжский к тебе просится, – Прошка ломал еще с порога шапку.