– Зайдем на почту? – предложил я. – Мне надо отправить телеграмму.

Здание почты располагалось на углу, как почти везде. Снаружи на стене висела доска с нацарапанным мелом заголовком из «Спектра» – бандиты что-то где-то учинили в очередной раз. Почтовый ящик был мягкого натурального красного цвета – не то что у нас в Нефрите с их насыщенными красками. Я не сразу понял, что ящик натурального цвета и притом сильно поблекший. Оглянувшись вокруг, я заметил, что синтетических оттенков в городе вообще мало.

Я послал телеграмму в Нефрит своему лучшему другу Фентону, в которой просил его выяснить относительно ингредиентов для Северуса и сообщал, что я записал таксономический номер кролика. Но поскольку я не видел кролика, а тем более его штрихкод, пришлось изворачиваться. Первые двенадцать цифр для млекопитающих были такими же, как у нас, но вот дальше возникали проблемы. Я поставил «13» для обозначения отряда, поскольку между грызунами и ежами существовал пробел в коде, потом «2» для рода и «7» для вида. Оставшееся я заполнил произвольными цифрами, не забыв поставить в конце F – femina, то есть самка: даже Фентон знал, что кролик на самом деле был крольчихой. Я нервничал, так как писал откровенную ложь, – но кто об этом узнает? А деньги, которые они мне дали, я уже потратил. Телеграммы в стихах на адрес Констанс я посылать не стал, решив сочинить что-нибудь хоть отчасти приемлемое. Констанс привыкла получать поэтические послания и от меня, и от Роджера Каштана, и планка была задрана достаточно высоко: как я, так и Роджер, не будучи сильны в рифмовании, платили за стихи другим людям.

Когда мы покинули почту, Томмо стал расспрашивать меня о моем житье-бытье. Я рассказал о стычке с Берти Маджентой, о переписи стульев и о Нефрите.

– Есть у нас уклон в сторону зеленых, это правда, но в общем все неплохо: заплесневелые с нами почти не разговаривают.

– А к сети город подключен?

Я кивнул.

– Набор из трех цветов, давление двадцать шесть фунтов. Можно получать большинство оттенков в пределах гаммы. Шестидесятипроцентные насыщенность и яркость.

Томмо тихо присвистнул.

– Вот бы и нам так!

– Восточный Кармин выглядит совсем неплохо, – осмелился заметить я, когда мы снова пошли по площади с ее чисто вымытыми черепицами крыш, мимо центрального фонарного столба и статуи Нашего Манселла вдвое больше натуральной величины. Манселл покровительственно смотрел на нас, тяжелые брови были навсегда сдвинуты в попытке обдумать какую-то глубокую мысль. – По крайней мере, вы не полностью обесцвечены.

Мы остановились перед ратушей, окрашенной в спокойно-зеленый цвет. Истертые каменные ступени вели на террасу, где шесть каннелированных колонн поддерживали плоский треугольный фронтон высоко над площадью. В поле песчаникового фронтона был вырезан девиз Коллектива: «Разъединенные, мы все же вместе». По обеим сторонам от массивных, в два человеческих роста, дверей висели выцветшие деревянные доски ушедших с именами горожан, чем-либо прославившихся: «ТРЭЙСИ ПЕРСИК, ДОБРАЯ, ЗАБОТЛИВАЯ, УШЕДШАЯ ТАК РАНО – 23 ДЕКАБРЯ 00207», или «ОЛИВ ОЛИВО, УМЕВШАЯ ЖОНГЛИРОВАТЬ ШЕСТЬЮ ДЫНЯМИ, ЕДУЧИ НА ВЕЛОСИПЕДЕ, – 12 АВГУСТА 00450». Было здесь и имя Робина Охристого, выведенное свежей краской: «РОБИН ОХРИСТЫЙ, ПРЕКРАСНЫЙ ЦВЕТОПОДБОРЩИК, ДЕРЖАВШИЙ ПЛЕСЕНЬ НА РАССТОЯНИИ И ЗАЩИЩАВШИЙ ВСЕХ И КАЖДОГО, – 16 ИЮНЯ 00496». Имена располагались согласно ценности их обладателей – крайней, высокой, повышенной, умеренной, которая порой устанавливалась необычным способом: жителей просили подать записочки с характеристикой кандидата.

– Хорошо, что они покрасили ратушу, – заметил Томмо. – Этот идиотский громоуловитель высосал все деньги. Если бы не он, ратушей занялись бы уже давно. Ну а о подключении к сети можно забыть.

– Неужели? Я слышал, что во Внешних пределах еще можно найти много старых вещей.

– Ну да, – едко отозвался Томмо. – Улицы у нас вымощены золотыми кирпичами, сам видишь. Извини, но это полная фигня. Прежние жили в основном на юге. А здесь куча мест, где, по-моему, их нога даже не ступала. И потом, в наших краях все давно закончилось.

Это становилось проблемой почти везде. Синтетические краски распределялись под строгим контролем Национального цветового совета, и чтобы получить их, существовал лишь один способ: собрать цветной мусор для последующей переработки. Из тонны цветного хлама будто бы получали галлон общевидного пигмента: достаточно для яркой окраски трехсот роз в течение полугода или бледной – в течение года. Кое-где жители все светлое время суток посвящали сбору цветного хлама, даже в ущерб производству еды. Цвет – и проистекающие из него увеселения – был всем.

– Но линолеумная фабрика ведь должна приносить баллы? – спросил я.

– Линолеум сейчас продается за десятую часть той цены, что была двести лет назад. Городской совет просил Главную контору о разрешении либо уменьшить выпуск, либо использовать линолеум вместо черепицы. По правде говоря, он очень износостойкий, даже слишком.

– Да, я слышал.

Все это время мы продолжали глазеть на спокойно-оливковые стены ратуши.

– Думаешь, они вправду зеленые? – спросил Томмо.

– Понятия не имею, – ответил я.

Никто не мог объяснить, как получается, что мы видим общевидный, а не настоящий зеленый. В конце концов, цвет существует лишь в нашем сознании: это ощущение, как звуки хорового пения с закрытым ртом в «Мадам Баттерфляй» или запах жимолости. Я знал, как выглядит красный цвет, но вряд ли смог бы объяснить, что это такое.

Мы уже довольно долго разглядывали ратушу и решили наконец пойти прочь, чтобы не нарваться на префекта или инспектора.

– А твоя семья давно здесь живет? – поинтересовался я.

– Я переехал сюда только год назад. Мои родственники происходят из боковой ветви Киноварных. Мы торговцы. И неплохие. Наш магазинчик был самым прибыльным в Восточном Красном секторе.

– Так почему же ты переехал?

– Обдоз.

– Ты схватил обдоз? Как?

– Да нет же – ОБДОЗ. «Один берешь, другой отдаем задаром». Кажется, Совету не понравились мои слишком агрессивные маркетинговые приемы. И «бесплатный чайник каждое утро всю неделю» тоже не пошло, к сожалению.

– Надо было обозначить их как стандартную переменную. – Я старался показаться осведомленным, хотя о стандартных переменных только что узнал от Трэвиса.

– Теперь-то я знаю.

Я нахмурился.

– А в чем смысл отдавать другую задаром? Почему просто не предложить вещь за полцены?

– А ты бы что предпочел? За бесплатно или за полцены?

– Это одно и то же.

– Одно, да не одно, – с улыбкой ответил Томмо. – Продать товар – это целая наука. Совет постановил, что я проявил неуважение к правилам, используя тайное знание. Меня приговорили к штрафу в тридцать баллов и отправили сюда – изучать миграции жуков-флунов.

– Де Мальва забрал у тебя обратный билет?

– Нет. Я его потерял – наверняка на ярмарке увеселений, третьей по счету. Я пытался купить билет, но ничего не вышло. Баллов у меня намного меньше ноля.

Я нахмурился. В любом другом месте отрицательный баланс баллов считался делом постыдным. А Томмо, казалось, с гордостью воспринимал перспективу неизбежной перезагрузки.

– Перезагрузка тебя не тревожит?

– А должна?

– Конечно.

Он хлопнул меня по плечу.

– Слишком много ты беспокоишься, Эдди. До понедельника я что-нибудь придумаю.

В воскресенье его, как и Джейн, ждал тест Исихары. В Нефрите тест проходили на восемь недель позже. Но раз уж мы говорили так откровенно, я решил задать нескромный вопрос:

– А сколько у тебя отрицательных баллов?

– Думаю около сотни, – рассмеялся Томмо, – но де Мальва пообещал мне пять, если я проведу тебя по городу и не буду втягивать в свои проделки.

– Рад слышать.

– Да брось ты. Проделки у меня что надо. Не продашь ли свой билет?

– А на что ты его собираешься купить?

– Понимаешь, у меня только с книгой баллов проблема. Наличка – совсем другое дело.