Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Брайти шла по комнате с таким видом, словно у нее, решил Боб, имелась какая-то почти срочная цель.

– Привет, Брайти, – сказал он.

Завидев Боба, она изменила курс, двинула прямо к нему, схватила за руку и выговорила:

– Представьте! Случалось, я отказывалась от танца, когда меня приглашали.

– В самом деле? – сказал Боб.

Сделав кокетливую мину, она поднесла к губам воображаемую сигаретку:

– Пожалуй, я этот пересижу, спасибо. – Отбросила сигаретку и покачала головой на себя из воспоминания. – О чем я только, черт побери, думала?!

– Вы следовали своим желаниям и настроениям.

– Желаниям и настроениям – вот сказанул! – Она шлепнула Боба по руке и поспешила туда, куда до того направлялась.

Мария уведомляла Боба, что у него нет расписания, он волен приходить и уходить, когда заблагорассудится. Решив, что на сегодня с него хватит, он попрощался с группой за длинным столом и направился в кабинетик Марии. Дверь была приоткрыта, Мария разговаривала по телефону. Она глянула вопросительно, и Боб показал ей большой палец. Она сделала знак “окей”, он отдал ей честь и изобразил пальцами, что уходит. Она снова сделала знак “окей”, он поклонился и вышел из Центра.

Шагая вниз по дорожке, Боб осознал, что воспрял духом; Мария не ошиблась, внеся поправки в его визиты. Дорогой домой он думал о том, что попал в такое место, где, сближаясь с его обитателями, он, скорее всего, не соскучится никогда.

* * *

Джилл являла собой неподдельно негативную особь, вечно и неизменно незадачливую и посему не выпадавшую из состояния яростного негодования. Каждодневно сталкиваясь со свидетельствами того, что судьба настроена к ней враждебно, каждодневно прилагала она усилия не только вынести их, не только им противостоять, но еще и отыскивать людей, которым можно о них поведать. Оказалось, что Боб готов ее слушать, причем так охотно, что это, сказала она ему тихонько, будто бы по секрету, который она могла каким-то образом от него уберечь, в то же время делясь, это весьма необычное дело. В этом смысле он определенно представлял для нее ценность, но она никогда не была ласкова с ним, никогда не благодарила. Боб был словно лошадь, которую гнали и гнали, не кормили и не поили, а лишь хлестали. К концу того месяца, когда Боб наладился приходить в Центр безо всяких книг, у него с Джилл установилось что-то наподобие дружбы или того, что могло бы сойти за дружбу в ее вселенной. Ни намека на теплоту, нет, – фамильярность, короткость, устраивающая ту и другую стороны. Как Джилл к нему относится, Боб сказать бы не смог, но сам он находил ее интересной и всякий раз, направляясь в сторону Гериатрического центра Гэмбелла – Рида, с нетерпением предвкушал, о чем пойдет у них разговор.

Это был мрачный день, непогожий. Боб прибыл в Центр и застал Джилл на обычном месте. Она сидела, трудясь над очередным пазлом в тысячу кусочков: пустыня на рассвете, небо над ней усеяно воздушными шарами. Она не поздоровалась с Бобом, потому что никогда не здоровалась, но он знал: она заметила, что он здесь, и знал: рано или поздно она заговорит, и первая же ее фраза укажет на жалобу. Так оно и случилось, с глубоким вздохом она сказала:

– Я так устала, Боб.

– Что, тяжелая ночь? – спросил он.

– Глупый вопрос.

Боб взял кусочек пазла и начал искать, куда бы его пристроить.

– Я-то думал, глупых вопросов не бывает, – сказал он.

– И где ж ты такое слыхал? В интернете? – скорбно хмыкнула Джилл, рьяная противница интернета. Боб почти что и не бывал на его необъятных просторах, но Джилл в какой-то момент решила, что он его горячий поборник, а такое пристрастие заслуживало только презрения.

Она стала разминать руки, объясняя Бобу, что к ней наконец-то вернулась чувствительность в больших пальцах.

– Это хорошо, – сказал он.

– Ничего хорошего, – возразила она.

Оказывается, онемение больших пальцев сменилось пульсирующей болью там же в суставах. Упоминание о боли в пальце побудило ее задуматься о других видах боли, и, увлекшись, она пустилась в монолог о своих взаимоотношениях с болью: о страданиях юности, потом среднего возраста и о том, как она справляется с этим в настоящее время. Она трактовала боль как наказание, как кару, как епитимью, и, наконец, заговорила о том, насколько от боли больно.

– Ты ведь понимаешь это, не так ли? – спросила она.

– Что я понимаю?

– Что это всего лишь боль, когда что-то болит.

Вроде бы очевидность, но потом, как уже не раз случалось, под влиянием Джилл Боб усомнился в том, что считал очевидным. Вспомнил о недомоганиях, которых у него в последнее время становилось все больше, и спросил:

– Но как ты определишь, что такое боль?

– Скажи, ты подскакиваешь непроизвольно, когда сидишь? Зажмуриваешься? Всасываешь в себя воздух рывками? У тебя краснеет в глазах пятнистыми вспышками? Становится страшно, что ты сейчас упадешь?

– Нет.

– Значит, то, что ты испытываешь, – это не боль, – сказала Джилл. – Это дискомфорт, неудобство, всего лишь неприятные ощущения.

– Не боль?

– Неудобство – это не боль.

Ее-то боль почти не проходит, сказала Джилл, к ней невозможно привыкнуть, невозможно не поражаться ей. Хорошо бы ее измерить, определить объем или вес и поделиться этим знанием с врачами, со всеми подряд, с водителями автобусов.

– Люди ахнут, когда узнают, какого она масштаба, – сказала она. – В нынешних обстоятельствах они просто не могут понять. Ты не можешь.

Они трудились над пазлом всерьез, в молчаливом соперничестве. Работая с полной отдачей, закончили сборку за девяносто минут; как только картинка была готова, Джилл разобрала ее, сложив детальки в коробку.

Потом они сидели перед телевизором и смотрели шоу, в котором четыре взрослые женщины кричали друг на друга перед живой аудиторией, состоявшей из взрослых женщин, которые тоже кричали. Между женщинами на сцене и женщинами в аудитории установилась непостижимая эмоциональная связь; чем сильней голосили те, кто на сцене, тем громче взрывались криками те, кто сидел на зрительских местах. Временами обе группы вопили во всю мощь; что-то многовато страстей для часу дня, решил Боб.

Во время рекламной паузы наступила относительная тишина, и Боб повернулся к Джилл, которая пристально на него смотрела. Она спросила Боба, рассказывала ли она ему о своем новом обогревателе, и он ответил, что нет.

– Расскажи сейчас, – попросил он, и она рассказала.

Ее новый обогреватель, устройство непостоянное и таинственное, стоял себе в хладном молчании, несмотря на включенность, а затем с ревом оживал посреди ночи, когда Джилл спала, перегревался и дымил черным вонючим дымом, из-за чего включалась пожарная сигнализация, которая будила соседей, которые дважды вызывали пожарных, которые натоптали грязи своими ботинками и погубили навеки ковры Джилл. В ее исполнении это было типичнейшее из плетений словес в том смысле, что проблемы слоились одна на другую и в совокупности их было не расплести. Слушая подобные истории, легко было заблудиться в зеркальном лабиринте ее несчастий; но Боб хотел быть полезным и потому старался докопаться до корня всякой проблемы в надежде найти решение и хоть чуть-чуть да улучшить качество ее жизни.

– Надо отключать обогреватель перед тем, как ложишься спать, – сказал он.

– Так я отключила, Боб. О том я и говорю. Он сам включился, когда был вытащен из розетки.

– Не думаю, что такое возможно, – сказал Боб.

– Во всяком случае, он точно был не включен, когда я легла спать, – сказала она.

– Ну, это не одно и то же.

Они посмотрели рекламу стирального порошка, в которой плюшевый мишка вкрадчиво подбирался к стиральной машинке.

Джилл сказала:

– Его ждет разочарование.

Крикливая передача возобновилась, но Джилл отключила звук.

– Я еще не закончила про обогреватель, – сказала она.

– Давай, – сказал Боб.

Джилл помолчала, словно сбираясь с духом.

6
{"b":"906174","o":1}