Боб встал и пошел за матерью Рори. Тот сидел на зеленом диване в обшитой деревянными панелями гостиной и ел из тарелки, которую держал на коленях, а тарелка Боба ждала его на подносе. Мать Рори спросила Боба, что ему дать запить. “Молока, пожалуйста”, – ответил ей Боб, и мать Рори погладила его по голове и сказала, что сейчас принесет.

Боб уселся, осмотрел свою тарелку и стал есть картофельное пюре. “Фиббер Макги и Молли” прервались на рекламу, которая с жаром призывала покупать военные облигации, и тут Рори повернулся к Бобу и сообщил:

– Мой папа слишком старый, чтобы сражаться на фронте, – так сказал, словно это обстоятельство не давало ему покоя, словно это была гора, которую хочется сбросить с плеч.

– Понятно, – сказал Боб.

– Он бы пошел, если б был помоложе. Он хотел пойти.

Боб подцепил вилкой пюре.

– А твой, наверное, был там, да? – спросил Рори.

– Нет. Не знаю. Я так не думаю.

– Как это ты не знаешь? Был или не был?

– Я не знаю, – сказал Боб.

Вошла мать Рори со стаканом молока в руке, поставила стакан на поднос Боба и произнесла ровным голосом:

– Рори, выйди со мной на минутку, пожалуйста.

– Мы слушаем радио, ма.

– Всего на минутку, Рори.

Рори ушел с матерью, а вернулся один. Теперь он держался иначе по отношению к Бобу: не дружелюбней, а заинтересованнее, украдкой косясь на него всякий раз, когда думал, что Боб этого не видит. Боб понял, что мать Рори объяснила ему, что у Боба нет отца. Задевал не сам факт, что Рори об этом узнал, а его назойливое любопытство и то, что у него не хватало такта это свое любопытство скрывать. Но, по крайней мере, он понимал хотя бы, что не следует произносить вслух того, что звучит у него в голове; с этого момента он почти перестал говорить с Бобом.

После “Фиббер Макги и Молли” они послушали, как комик Боб Хоуп веселит на фронте солдат, не очень-то и смешно, а затем новости: немецкие войска в Дании сдались союзникам. Вошла мама Рори, держа в руках рюкзак Боба, и сказала чирикающим голосом: “Не пора ли вам, мальчики, приготовляться ко сну?” Когда Боб проходил мимо нее, она снова положила руку ему на голову, и он внутренне скривился на это прикосновение, которое, как он теперь знал, означало, что он вызывает жалость.

Они направились в комнату Рори, по очереди сходили в ванную, почистили зубы и надели пижамы. Боб лежал в темноте на полу в спальном мешке; спать совсем не хотелось, и через некоторое время, услышав ровное дыхание Рори, он прямо поверх пижамы натянул свою уличную одежку, взял рюкзак и вышел из комнаты. Спустился по лестнице и, тихо ступая, по коридору направился к входной двери; проходя мимо кухни, он увидел отца Рори: тот, согнувшись, заглядывал в холодильник. На нем была белая майка, заправленная в изношенные пижамные штаны, а сам он был грузный и бледный. Заметив Боба, он выпрямился и сказал:

– Ты, должно быть, тот парень, который у нас ночует, мне говорили. – Боб это подтвердил, и отец Рори спросил его: – И куда ж ты собрался?

– Домой.

Мужчина посмотрел на свои наручные часы, а потом на Боба.

– Все в порядке. Я в порядке. До свиданья. Благодарю вас, – сказал ему Боб.

– Меня-то за что, – отозвался отец Рори и снова согнулся перед нутром холодильника. – Я ни при чем.

Это была в несколько миль прогулка сквозь теплую тихую ночь, и Боб почувствовал облегчение, освобождаясь от чувств, которые вызвало в нем пребывание в чужом доме. Он медленно шел сначала пригородными, а потом городскими кварталами. Прежде он никогда не гулял так поздно, и пустота ночи совсем не пугала, а казалась покойной и безопасной. Он не заблудился, но все-таки чуть поплутал; в общем, он знал, в каком направлении двигаться, чтобы добраться домой, и использовал мосты как ориентиры. Перейдя реку по мосту Моррисона, он пологим холмом поднялся к дому мятного цвета.

Было уже за полночь, когда Боб вошел в свой квартал. Только у них в доме горел свет, а на подъездной дорожке стоял новенький черный “паккард”, сверкавший в свете уличного фонаря. Боб услышал, как играет стереосистема; по лужайке он прокрался к кухонному окну и встал на цыпочки, чтобы заглянуть внутрь. Через коридор, ведущий из кухни, отчасти проглядывалась гостиная, и там была широкая спина мужчины без пиджака, рукава рубашки закатаны, а с плеч мужчины свисали руки матери, саму ее видно не было, но красными ногтями она вцеплялась в него, и они медленно танцевали. Когда музыка смолкла, тела настиг порыв страсти, они стиснулись, и Боб отвернулся и пошел от своего дома в парк, который располагался дальше по улице.

В парке никого не было, и Боб сел, а затем и прилег на скамейку, чтобы смотреть в небо, потому что не представлял, что ему еще сделать. То, что он сейчас чувствовал, было глубже и насыщенней, чем обыкновенная тошнота: его тошнило всем сердцем. Но неутомимые облака устроили ему неторопливый показ форм и настроений, таинственный, подсвеченный лунным светом; они убаюкали и отвлекли Боба, заморочили и нагнали сон. Когда он проснулся, было уже за семь утра, он встал, размялся и пошел назад к дому. На подъездной дорожке блестела лужица масла, но “паккард” уехал.

Войдя в дом, Боб застал мать на кухне, она стояла и глядела на раковину, заваленную грязными тарелками и кастрюльками. Воняло горелым маслом и пепельницами, в которых громоздились окурки, а мать Боба, истерзанная на вид, стягивала рукой кимоно у шеи. Услышав шаги Боба, она повернулась к нему, как манекен на вертушке. По глазам ее было ничего не понять; она хрипло сказала: “А, вот и мистер Популярность”. Не вызвало ее удивления ни то, что он вернулся так рано, ни то, что он вернулся сам по себе. Она лишь известила его, что ей нездоровится, что ей нужны отдых и тишина, и пошла вверх по лестнице, чтобы обрести то и другое.

Боб посидел недолго в кухонном закутке, глядя из окна, в которое со двора смотрел прошлой ночью, и твердо решил сбежать, взаправду сбежать, вот сию минуту, немедля. Он вышел из дома, спустился с холма и опять через реку направился к вокзалу, и из-под отворотов его синих джинсов выглядывала пижама.

Боб сам поразился тому, как легко оказалось сбежать. Он устроился в вагоне третьего класса, где нашлось свободное место, и через четверть часа поезд стронулся с места и отправился в путь.

Пяти минут не прошло, как они отъехали, а пейзаж стал уже неузнаваем: серые, плоские, каменистые поля с линиями электропередачи, а вдалеке холмы, поросшие лесом. Как раз к тем холмам поезд и шел, направляясь на запад, в Асторию, где в Тихий океан впадает река Колумбия. Заметив, что в хвостовой части вагона кондуктор приступил к проверке билетов, Боб поднялся и, двинувшись в противоположном направлении, через вагоны второго класса, вагон-ресторан и смотровые вагоны для туристов, дошел до первого класса. Там ему на глаза попалось купе, на дверной ручке которого висела табличка “занято”; но через щель в занавеске было видно, что в купе никого нет, и поэтому он вошел туда, плотно задернул занавеску, сел в угол и стал ждать.

Кондуктор прошел мимо, крича: “Билеты, приготовьте билеты, пожалуйста”, – и Боб немного отмяк, обрадованный, что остался один в своих шикарных апартаментах. Он рассматривал проплывающий мимо пейзаж, который становился все привлекательней: пологие зеленые холмы, тут беленые церковки в лощинах, там молочные фермы, силосные башни и автобусные остановки, похожие на сторожевые будки на перекрестках дорог.

Когда поезд подъехал к станции городка Вернония, Боб посмотрел вниз, рассчитывая разглядеть что-нибудь на платформе. И так случилось, что прямо под окном Боба разыгралась история.

В центре сюжета были две средних лет дамы в твидовых жакетах и юбках, обе в шляпках с длинными понурыми перьями, проросшими из-под шляпных лент. Полногрудые, но скудные подбородком, женщины наводили на мысль о городских голубях. Им сопутствовали две маленькие, с блестящими глазками собачки, обе черные в белых носочках и похожие одна на другую, как брат и сестра. Обе уютно гнездились каждая на локтевом сгибе своей хозяйки, всем существом отзываясь на всякий звук и движение, производимые дамами. Подле дам стояли два носильщика, и каждая разговаривала со своим, жестикулируя свободной рукой, отдавала распоряжения и высказывала пожелания, нимало не испытывая при этом, судя по языку тела, неуверенности или стеснения.