Итан дом Боба и Конни обходил стороной, но в библиотеку являлся, как прежде, и по будням в обеденный перерыв они с Бобом встречались в закусочной “Лучше”. Итан снова стал отчужденным, и пуще прежнего, и по-прежнему утверждал, что не знает, что его беспокоит, и не ел ничего толком, только пил черный кофе, чашку за чашкой.
– Ты что-то перестал есть, – отметил Боб.
– Да, – кивнул Итан.
– Тебе нужно поесть. Без еды нельзя.
– Хорошо.
Но когда к ним подошла Салли принять заказ, Итан попросил только кофе.
– Я не сплю. Не могу уснуть.
– Без сна тоже нельзя, – рассудительно сказал Боб.
Итан только застонал и с силой провел по лицу ладонями. Взвинченный на вид, даже сердитый, он потом, после долгого молчания, попросил:
– Расскажи что-нибудь.
Прозвучало это с оттенком обвинительным, удивившим Боба и даже смутившим; так, как будто Итан подозревает его в том, что Боб скрывает от него что-то жизненно важное. И, гадая, что Итану в самом-то деле нужно, Боб решил рассказать ему о двух детях, чей разговор он услышал в библиотеке тем утром: мальчик и девочка лет семи-восьми сидели бок о бок в детском уголке. Боб проходил мимо, когда мальчик утверждал, что событие, которое он только что описал, в самом деле случилось, тогда как девочка, очевидно, это оспаривала. Лицо мальчика было серьезным, голос искренним. “Но я клянусь, что оно так и было, – говорил он. – Богом клянусь, так и было”. И девочка, не оторвавшись от своей книги, голоса не повысив, сказала мальчику: “Не вмешивай в это Бога”.
Итан в ответ на анекдот расхохотался в голос, непритворно и жутковато; все, кто обедал там, вздрогнули, а Салли подошла и сказала:
– Черт возьми, Пэтти, может, ты нас всех рассмешишь или будешь ржать в одиночку?
– В одиночку, – отозвался Итан.
Он проводил Боба обратно в библиотеку; когда Боб помахал ему на прощание, Итан только смотрел на него. Совсем он что-то оголодал, подумал Боб.
– Пойди поешь, – сказал он, и Итан махнул рукой: да, сейчас.
Тем временем дома Конни вступила в третью фазу, еще одну фазу счастья, но эта отличалась от той, когда она смотрела в окно. Эта была богаче оттенками и больше похожа на полную сытость, совершеннейшую уверенность. Она больше не стряпала специально для Боба и не соблазняла его; она всего лишь заботливо его опекала, как будто он страдал от расстройства здоровья, несмертельного, но незавидного.
Эти дни и фазы стали для Боба подсказками, намеками и наводками. Сложившись, они сформировали ощущение опасности, и вернулся прежний страх перед тем, чтобы переступить порог, когда он утром уходил на работу, будто бы дом говорил ему: останься.
Как-то в среду, когда Итан, вопреки ожиданиям, на обед не явился, Боб вернулся домой из библиотеки пораньше. Не предупредил Конни об этом, а просто приехал, и все. Вкатив на подъездную дорожку, он увидел, что входная дверь в дом полуоткрыта, и встревожился, что бы это могло означать и почему это внушает страх.
По дорожке он прошел в дом, где стал обходить комнаты, неспешно и без лишнего шума. Он прислушивался, но прислушиваться было не к чему. Вступив в гостиную, он увидел, что дверь в задний двор открыта и что Конни сидит там, сидит на скамье очень прямо и молитвенно смотрит ввысь, словно говорит с Богом. Улыбки не наблюдалось, но поза ее и лицо выражали высшую радость, как у религиозного фанатика, исполнившегося святым духом.
Боб, подойдя, сел рядом. На запястье у Конни он заметил плотный красный шнурок, завязанный двойным бантом, она теребила его и гладила. Все еще глядя в сторону, она сказала: “Привет”. Она была накрашена и надушена. Наконец она повернулась взглянуть на Боба.
– Ты в порядке? – спросил он.
– Да.
– Ты какая-то странная.
– Да нет, – сказала она и уткнулась лицом в грудь Бобу. – У тебя сердце бьется так быстро. – Она отодвинулась, чтобы получше его рассмотреть, и на какое-то время снова стала собой прежней. В том, как она смотрела на него, озабоченно и в то же время дразняще, была вся Конни. – Что такое? – спросила она.
Ничего особенного, просто соскучился, сказал Боб и поцеловал ее, и она поцеловала его в ответ, но быстренько отстранилась. Поднялась и спросила, голоден ли Боб, и он сказал, что нет. Она сказала, что приготовит на ужин суп, и он сказал, что суп – то, что надо. Она заставила его встать и проводила в гостиную. Усадила на диван, сунула ему в руки книгу и принесла пиво в толстопузой коричневой бутылке.
Сама же вернулась на кухню, а Боб не читал и не пил пиво, а переводил в зримые образы звуки, которые издавала Конни: стук разделочной доски, когда ее кладут на столешницу; нож, вынутый из гнезда. Она принялась резать лук. Боб так ясно видел ее движения, как будто стоял с ней рядом.
– Что это за шнурок у тебя на запястье? – спросил он.
Она перестала резать лук.
– Просто шнурок.
– Но кто тебе его завязал?
– Сама завязала, – легко сказала она.
Боб не стал больше возникать по этому поводу. Они почти не разговаривали весь вечер и за ужином тоже. После того как поели, прибрались вместе на кухне, но так, словно каждый притворялся, что другого здесь нет. Поднялись наверх, и Боб разделся, привел себя в порядок и лег в постель, в то время как Конни закрылась и наполнила ванну. Из ванной она вышла в пижаме, и шнурка на запястье не было. Она улеглась рядом с Бобом, и они лежали там в темноте. Какое-то время спустя он услышал, что Конни спит, а потом, много позже, и сам заснул, непонятно как, потому что было ему не до сна. Незадолго до пяти он проснулся, сполз с кровати, прошел в ванную, закрыл дверь и включил свет.
Он заглянул в мусорное ведро, но шнурка там не оказалось. Бобу хотелось, чтобы шнурок был в ведре; ему было важно, чтобы шнурок там валялся, и он был разочарован, увидев, что шнурка в ведре нет. Но где ж он тогда? У Конни в аптечном шкафу хранилась перламутровая раковина, в которую она складывала свои колечки и серьги; шнурок, старательно смотанный, лежал в этой раковине поверх украшений.
Боб взял шнурок, опустил сиденье унитаза и сел. Расправил шнурок по столешнице, ладонью вверх уложил посередке его свою левую руку, обхватил им запястье. Правой рукой попытался завязать его в двойной бант, но шнурок махрился, волокна его кудрявились и торчали в разные стороны, и Боб добился только того, что разлохматил его сильней. Все распутав, он попробовал еще раз, и оказалось, что он не может завязать и одного банта. Он предпринял третью и четвертую попытки, пятую, отчаялся и пришел к выводу, что, пробуй хоть сотню раз, ни за что сам себе не завяжешь два аккуратных банта с равной длины свисающими петлями, как было на запястье у Конни. Он ни за что этого не сможет, и она тоже бы не смогла, и он отошел от шнурка, в упор на него глядя, боковым зрением отмечая присутствие себя в зеркале и боясь того, что увидит, если вскинет глаза и встретится со своим отражением. Забрав шнурок, он вышел из ванной и уселся на край кровати.
Конни пошевелилась, зажмурилась и, не проснувшись еще вполне, посмотрела на Боба. Увидев в руке у него шнурок, она начала приподниматься в кровати, как будто какая-то сила равномерно подтягивала ее, и глаза у нее распахнулись шире. Она скорбно смотрела на шнурок.
– Никак понять не могу, как тебе удалось самой завязать такой двойной бант. Ты покажешь мне, как это делается?
Боб сказал это спокойно и доброжелательно, и она согласно кивала, да, конечно, сейчас, забрала у Боба шнурок и попыталась обвязать им свое запястье. Когда бант у нее не вышел, стала пробовать еще и еще. Когда бант развалился в четвертый раз, она подняла лицо, озадаченно глядя на Боба, словно удивлялась, чем это они с Бобом заняты, как их занесло на этот неведомый перекресток.
Самое начало нового утра было заметно за оконными шторами; спальня полнилась первыми лучами дневного света. Конни растянула шнурок во всю длину и обмотала его вокруг запястья, будто собираясь попробовать еще раз, но не собралась, а начала плакать, и Боб смотрел на это, смотрел, как она стискивает шнурок в кулаке и поднимает кулак, прикрывая лицо, содрогаясь от плача все сильней, но беззвучно.
