Дьякон раскрыл росписи.

-- Двор Новосельцевых!

Вперед выступил тучный, водянистый старик, тяжело и хрипло дышавший.

-- Кто родился, кто умер? Кто в семью прибыл, кто выбыл? Сказывай!

Один за другим выступали к столу старики и сообщали нужные сведения. Запись тянулась долго. Батюшка терпеливо ждал, требовал себе чая и посматривал за окно.

-- Насыпают?

-- Насыпают, отец.

-- Добро!

Наконец, запись кончилась.

Дьякон со вздохом облегчения захлопнул книгу.

-- Финис, -- сказал он, -- а дьякону слава!

И засмеялся.

Старики отступили к дверям, сгрудились там тесною толпою. Впереди них оказался сухой, испитой человек с остроконечною бородой до пояса и темной пергаментной кожей на лице и руках. Маленькие глазки его остро смотрели на духовных, как бы вонзались в их лица и временами фанатически вспыхивали.

Все молчали.

Батюшка встал и мягко, держа руку в кармане, -- сказал из-за стола.

-- За приношение большое спасибо, старички! Вам хорошо и нам хорошо. Теперь уж до следующей осени не обеспокоим... только разве сборик легкий по зиме, как водится. А как я вас уважаю, сами видеть можете: не курил до сих пор.

Он смеялся.

-- Очень хочется курить, так бы вот сейчас и вышел во двор... но ради дела божьего претерплю еще немного. Ибо должен я, как пастырь стада, обратить слово мое к овцам заблудшим.

Говоря это, он принял вид серьезный и торжественный, приготовляясь, по-видимому, к обширной речи.

Но пергаментный старик прервал его.

-- Мы не овцы, отец, -- сказал он голосом, скрипучим, как у коростеля.

И не смотрел, а вонзал глаза в священника.

-- А кто же вы?

-- Волки!

Батюшка сделал вид, что возмутился.

-- Воистину вы волки, -- сказал он, -- если сами себя от стада Христова отметаете!

-- Не отметаем! -- вдруг враз как-то закричали старики. -- Не отметаем!

Заволновались, зашумели.

-- Не отметаем! -- строго повторил за ними и пергаментный старик.

Он поднял руку, как бы свидетельствуя истину.

-- Исус Христос пастырь наш, мы овцы его! А для врагов церкви мы -- волки! И ты капканов нам не ставь... мы зубы покажем!

Водянистый старик крикнул из толпы.

-- Получил свое... и уезжай!

Двоеданов обеспокоился.

-- Помолчите, старики, -- сказал он, -- не надо неприятностев. А ты, отец, -- обратился он к священнику, -- уезжай. К нам из города миссионеры приезжали... и те уезжали.

Батюшка нахмурился.

И сел.

-- А я не уеду. Не сойду с этого места, пока не выслушаете.

Старики переглянулись и смолкли.

Шум затих.

Десятки холодных глаз враждебно смотрели на духовных, и дьякон отвернулся к окну, смущаясь, но батюшка оставался спокоен.

-- Я пастырь! -- говорил он уже строго, -- вы к моему приходу приписаны. И не могу я вас оставить без напутствия при сем удобном случае. Не за деньгами же я сюда приехал только... О духовной пользе вашей я пекусь, непрестанно думаю о вас, заблудшие дети церкви, ибо в сем долг мой перед Богом и государством. Под единым Богом живем мы и под единым орлом. Зачем же рознь сия извечная, овец христовых разделяющая? Ведь кто-нибудь неправ же, кто-нибудь заблуждается же... или вы, или мы. И, стало быть, кому-нибудь из нас гореть придется в огне неугасающем, идеже червь точит и не устает... А посему приглашаю вас в день воскресный приехать к нам в Макарьевну, дабы обсудить сие на диспуте всенародном!

Едва сказал он это, как снова бурный, злой шум поднялся среди стариков.

-- Не надо, не хотим! -- кричали они, -- доколе не оставят нас в покое... доколе теснить будут!

-- Или слова истины боитесь? -- насмешливо сказал батюшка.

Пергаментный старик выступил вперед,

-- Нет, -- сказал он сурово, -- слова истины мы не боимся, ибо оно дороже алмазов самоцветных. Но боимся мы слов табашных из табашных уст!

Батюшка поднялся над столом.

-- А хочешь, -- крикнул он с гневом, -- протокол я составлю за слова такие?!

Старик положил на труд и бороду пергаментную руку.

-- Пострадать, -- глухо вскричал он, -- всегда готов!

Шум вырос за ним в бурю криков.

-- И мы готовы! Мы все готовы!

В воздух поднимались руки как бы в клятве, старики надвигались к столу.

Но тут вступился Двоеданов.

-- Мироныч, не надо ссоры... успокойтесь, старики, -- сказал он примирительно, -- а ты, святой отец, не гневайся. Не хотим мы на твой диспут ехать. А почему, ты и сам хорошо знаешь.

-- Боитесь? -- вызывающе усмехнулся батюшка.

-- Нет, не то... а только у нас старики эти ваши диспуты зовут капканами. А кому же охота в капкан-то лезть? Вспомни-ка сам, что последний раз было... по зиме прошлой? Священных слов было меньше сказано, чем бранных. Вот его, отца нашего... начетчика, -- указал он на Мироныча, -- христопродавцем обозвали! А когда уходили мы, сам церковный староста вслед с крыльца три слова крикнул... три слова... а слова-то знаешь какие?!

Толпа зашумела.

-- Самые табашные! У нас на селе уж не услышишь таких.

-- Какие? -- спросил батюшка.

Но почему-то потупился.

-- Матерные! -- тихо пояснил Двоеданов, -- и на это никониане твои не возмутились, а улюлюкать начали вслед. Уж от таких диспутов избавь, отец.

Наступила тишина.

Только слышно было, как дождь шумел за окном.

Двоеданов добавил совсем тихо.

-- Есть тебе польза от нас... и оставь нас. А за злые слова прости...

Батюшка опустил руку в карман, вздохнул и примирительно махнул другой рукою,

-- Прощаю... что уж.

Старики разошлись.

Духовные собрались и уехали, усевшись на свои тяжело нагруженные подводы. После их отъезда старик Двоеданов молча собрал с подноса стаканы, блюдечки, вышел во двор и со звоном разбил их о камни. Потом, вернувшись в комнату, приказал снохе:

-- Мойте избу!

----------------------------------------------------

Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 15, 1913 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.