Женщина еще сильнее разрыдалась, а мужик только тяжело вздохнул.
-- Мы хотели как получше, а оно... Божья воля.
-- Людоеды!
Батюшка взволнованно потрясал своей пухлой рукой перед их лицами.
-- Доберусь я до вас, вместе со странницей! Под суд... под суд!
-- Батюшка, -- обомлел мужик, -- отец духовный! Чем же мы...
Но о. Лаврентий не стал его слушать и поспешил напутствовать больного. Страшных усилий стоило тому проглотить причастие. Последний раз от этих усилий на бледных щеках его заиграл румянец. И сейчас же он стал дышать трудней, с остановками и скачками. Как будто горькая мысль, улыбкой, тенью, прошла по лицу его, он потянулся так, что хрустнули кости и... перестал дышать. На лицо легло спокойствие смерти. Несмотря на долголетнюю привычку, о. Лаврентий был потрясен видом этой гибели, ни за что, ни про что, молодой человеческой жизни. Собравшись немного погодя уходить, он угрюмо спросил:
-- Чья такая странница-то?
-- Бог весть... прохожая. У церковного старосты третью неделю она проживает, ногами вишь мается... натрутила... в Ерусалим идет.
И мужик повалился в ноги о. Лаврентию.
-- Батюшка-кормилец... не губи! Не доводи до суда... замотают!
-- Как могу такое дело оставить... человека загубили! -- грозно сказал о. Лаврентий, -- другим наука будет.
-- Наука! -- горько вскричал мужик. И показал на сына: -- Вот она... наука...
И опять заметался у ног священника.
-- Становой приедет... потрошить будет!
-- Встань, встань! Ничего я поделать не могу. Встань. Пока начальство дела не расследует, и отпевать не могу.
-- Батюшка!
Тут рухнула в ноги ему и баба.
-- Отец-кормилец!
-- Сказал, не могу!
-- Пожалей нас, сирот бедных...
-- Сами виноваты, сами, -- грозил на них о. Лаврентий, -- загубили человека!
-- Да, ведь, он сын, -- вскричал мужик в отчаянии, -- ништо мы...
Он встал над сыном, как бы защищая его от священника:
-- Его пожалей, не нас!
-- Нет, -- сказал о. Лаврентий, -- дела сего оставить не могу, я должен долг свой исполнить.
Так и ушел он, оставив мужика в страшном смятении. И, уходя, повторял:
-- Людоеды!
...Пробродив остаток ночи по темной зальце и едва дождавшись утра, он послал за сельским старостой и приказал ему задержать странницу и привести к нему. Он волновался и воображал себе, как напустит на эту самозваную лекарку такого жару и холоду, что она забудет в другой раз людей портить. Однако ж, когда в маленькую, полутемную столовую вошла эта странница, он как-то враз позабыл свои жестокие слова. Перед ним стояла дряхлая маленькая старушонка, высохшая, как листок березы в гербарии, несчастная, дрожащая, перепуганная. Седая голова ее тряслась так сильно, как будто она едва держалась на тонкой высохшей шее, да и вся-то старушонка, казалось, если прикрикнуть на нее построже, сейчас, тут же упадет и рассыплется на мелкие кусочки от того ужаса, который был написан на ее изборожденном столетними морщинами лице. Как вошла она, эта столетняя преступница, так и упала батюшке в ноги, бормоча хриплым басовитым старушечьим голосом.
-- Грех-то какой попутал, батюшка-кормилец... что будет головушке моей!
Упала она, да и не могла уж подняться.
Пришлось самому о. Лаврентию поднимать ее под руки и усаживать на стул.
-- Как это тебя угораздило-то, бабушка? -- только и спросил о. Лаврентий вместо всех своих грозных речей.
-- Батюшка-кормилец... сколько народу пользовала, такого случая не бывало. Переложила, должно быть... глаза-то стары. Самовернейшее средство, отец духовный, монахи им лечатся. Мне лаврский старец по тайности об этом средствице сообщил. И молитву дал... Божественная молитва-то, отец духовный, святая молитва-то. А вишь, я слова-то перепутала, забывчива стала, а бес-то он и того...
-- Чего?
-- Хвостом в чашку помакнул, расплескал водичку-то. Стара ведь я, не вижу...
Она все тряслась мелкою дрожью, едва не падая со стула, и, избегая глядеть на священника, продолжала бормотать басовитым голосом:
-- Наивернейшее средство-то, отец духовный. А только все это он виноват... он!
-- Кто?
-- Бес!
О. Лаврентий чуть-чуть усмехнулся.
-- Так, стало быть, мне беса и под суд отдавать?
Старуха поняла это в серьез и, грозя высохшей рукой, забасила уверенно:
-- Отдай его, батюшка, отдай на суд Господу, пущай его сократит! Озорник он!
Батюшка, не желая ронять своего достоинства, вышел в другую комнату и там посмеялся. Гнев его прошел. Жалко ему было и Павла, но жалко было и странницы, и Павловых родных. Он ходил по комнате и рассуждал с собою:
-- Загубили человека... а никто не виноват. По совести, никого не могу обвинить я! Ну, а если дело возбудить? Павла не вернешь... пойдут слезы, горе... затаскают по судам... может, кого и в тюрьму запрячут. А тогда кто будет виноват?
Он подошел к зеркалу, взглянул на себя и сказал наставительно:
-- Уж тогда не бес будет виноват, о. Лаврентий! Между тем по селу уж прошли слухи, что батюшка отказывается хоронить Павла, что приедет становой потрошить его, а странницу в Сибирь сошлют. Павлова родня заволновалась. К дому собрались мужики, проникли сдержанно-гудящей толпою в кухню, приоткрыли дверь столовой. Едва батюшка снова вышел к страннице, как дверь отпахнулась, через порог упал на колени Морев, а позади него кланялись мужики и шумливо, просительно говорили:
-- Отец... пожалей сирот! Отпой!
А Морев полз к нему на коленях:
-- Не губи, кормилец! Разорят...
Батюшка строгим голосом приказал ему подняться.
-- Вот странница говорит, что во всем бес виноват, -- сказал он, -- ну, что ж... свалим всю вину на него. Вечером отпоем Павла, прикрою дело на этот раз. А только это вам, старики...
Он погрозил пальцем.
-- Наука!
Морев опять кланялся ему в ноги, уж с благодарностью, а мужики хором говорили:
Наука... известно -- што!
----------------------------------------------------
Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 10, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
