Вынул просфору и положил ее на стол:

-- Почтим!

Народ проходил перед крестом пестрой вереницей, -- уж давно, -- и его все еще было много. Уж тарелка стала тяжелой от изобилия монет, и руки дьякона устали, но это его только радовало. Он терпеливо стоял и, посматривая на Лукоморова, вспоминал Андрюшу и слухи про Лукоморова. Вся округа, вся губерния полна была этими слухами. Скромный, забитый, как будто вечно испуганный Андрюша странствовал по ярмаркам с игрушками и пряниками, потому что, как говорил слух, он разошелся с отцом и не желал принимать от него ни копейки денег. Всегда окруженный роем ребятишек, он, кажется, больше раздавал, чем продавал. Завидев на дороге его пегую лошаденку, дети выбегали на дорогу с шумной радостью:

-- Здравствуй, дяденька Андрей!

Прыгали и скакали вокруг телеги.

Этот день был для них праздником.

Они помогали устраивать балаган, раскладывать игрушки и пряники и за труды свои получали обязательно по прянику, по букварю или свистульке. Среди ребят он сам смотрел ребенком, -- ребенком с темной бородой и большими голубыми, наивными глазами. Сумрачные лица мужиков расцветали при виде его.

-- Што, Финогеныч, про Думу слыхать?.. на счет землицы... почитай-ка...

И где-нибудь в чайной он подолгу читал им газету своим тихим, робким голоском, иногда вставляя какое-нибудь резкое слово, впрочем, все тем же спокойным тоном:

-- Ведь, там сидят мешки денежные!

Бабы иначе его не звали:

-- Наш Андрюша!

Что поссорило Андрея с отцом, никто не знал, а он не любил любопытных расспросов, отмалчивался, когда спрашивали. Но мужики уважали его за самостоятельность, за любовную кротость нрава и только говорили:

-- Как это от чёрта такой милый родился!

Лукоморова всюду так звали, и, заслышав про его близость, зло передавали:

-- Чёрт едет!

Толковали, что половина земли в губернии в его руках. Участок за участком, именье за именьем скупал он, долго неведомый никому, пока не округлились его земли в крупное владение, пока не оказались крестьяне в целых уездах его работниками и батраками, должниками его контор, лавочек и складов. А он все продолжал скупать с какой-то упорной, молчаливой жадностью, скупать за бесценок, в голодные годы за мешок муки, не брезгуя никакими средствами, подчас и уголовными, глухо равнодушный к слезам и горю, обильным всюду, где он прошел своим тяжелым шагом. Несколько крупных процессов сделали его имя знаменитым. Процесс о "мертвецах" прогремел на всю губернию: в стачке с сельскими властями, обманным образом, он купил огромный кусок земли у богородских крестьян, против воли их, составив приговор, где были подписи давно умерших. Но процесс он выиграл, а богородцев вконец разорил, заставив их уйти с родительских мест в далекую Сибирь, потому что сжал их своими владениями и отказался наотрез давать землю в аренду. Его имя было связано с разором и проклятьями. Всюду, где появлялась его громоздкая фигура с загадочно-неподвижным лицом и мутным, тупым взглядом, -- как бы начинался тихий плач, переходивший в рыдания, отзывавшиеся по всей губернии, и под сурдинку находивший отклик в газетах. А он шел дальше своим тяжелым шагом. И уж губернию стали звать "лукоморской губернией", тюрьмы уездных городов -- лукоморскими клоповниками", а самого Лукоморова земельным королем, когда на пыльных дорогах лукоморского королевства появилась пегая лошадка и, к удивлению мужиков, сын принялся разъезжать по владениям отца в скрипучей тележонке, нагруженной игрушками и пряниками.

Дьякон вспомнил все это...

Вспомнил он также, как Андрюша ему однажды сказал:

-- В монастырь думаю, отец дьякон, идти... грехи отмаливать.

И при этом загадочно и тоскливо улыбнулся.

-- Разве у тебя их много? -- спросил дьякон, хотя и понял, о чем говорил Андрей.

Тот тихо сказал:

-- Слез много в мире, о. дьякон... тяжело жить!

А с началом войны Андрей как в воду канул и больше не появлялся на базарах.

-- Уж не в монастырь ли и впрямь ушел? -- подумал дьякон.

Он уж угрюмо смотрел на Лукоморова.

-- От такого уйдешь! -- невольно прошла в голове его злая мысль.

Лукоморов возвышался вблизи, окруженный толпою торговцев. По-прежнему равнодушное лицо его было странно неподвижно, он смотрел невидящим взглядом и ни звуком не отзывался на почтительно-оживленный разговор торговцев, очевидно, и говоривших между собой только для него. Когда же, наконец, кончилось целование креста, и непрерывное движение толпы затихло, Лукоморов громоздко двинулся к столу, тяжело бороздя пыль громадными ступнями. Батюшка так и потянулся к нему навстречу, волнуясь, цветя улыбками, и, не зная с чего начать, то хватался за просфору, то клал ее обратно.

-- Счастливы, счастливы вашим посещением, милости просим! -- решил он начать с приветствия.

Лукоморов тупо приподнял брови:

-- Вы разве знаете меня?

Он не говорил, а шумно хрипел, как бы скрипел, и каждое слово, казалось, из себя с трудом выдавливал.

Батюшка отвечал даже торжественно:

-- Кто же в губернии нашей не знает Финогена Филимоныча!

Лукоморов остался равнодушен.

Он пожевал губами, помолчал, смотря невидящим взглядом куда-то сквозь священника. Взглянул таким же взглядом на дьякона -- и тому стало жутко. Потом стал смотреть на дальнюю колокольню, с которой снова лился веселый трезвон. Казалось, он забыл: зачем пришел и что ему надо.

Батюшка почтительно молчал.

Все смотря на колокольню, Лукоморов сказал:

-- Андрея знаете?

-- Сынка-с? Как-же-с, как-же-с...

Лукоморов пожевал губами:

-- Он убит... слыхали?

-- Убит! -- так и всколыхнулся дьякон.

А батюшка сделал вид, что он насмерть испуган:

-- Может ли это быть-с?

-- Убит... на войне.

Молчание некоторое время нарушалось только трезвоном да мычанием коров и пением беспокойного петуха.

-- Он был непочтительный сын, -- заговорил Лукоморов, -- отцу поперешник. Всегда шел против воли моей. Из родительского дома ушел, как блудный сын. И на войну пошел добровольцем... лишь бы уйти от меня. И на нем лежит мое проклятье!

Лукоморов говорил, как сонный и словно заученные слова.

Батюшка сочувственно вздохнул:

-- Ах, дети, дети...

Но дьякон вспыхнул и угрюмо сказал:

-- Андрей был золотой человек!

Лукоморов не обратил на него внимания.

Все продолжая смотреть на дальнюю колокольню своим тяжелым, невидящим взглядом, он продолжал тем же сонным тоном:

-- Он был непочтительный сын, но я не хочу душе его погибели.

Вялыми пальцами громадной руки он достал из кармана толстый полинялый бумажник, а оттуда сотенную бумажку.

Протянул ее батюшке.

-- Прошу включить имя сына моего в годовой помянник.

Батюшка на мгновение застыл.

Еще держа в одной руке бумажку, он другою поспешно схватил просфору и почтительно протянул ее Лукоморову. Но ничего не сказал и от волнения только облизнул губы. Лукоморов перекрестился, равнодушно поцеловал просфору, вынув красный платок, завернул ее в него и положил в карман. Невидящим взглядом еще раз взглянул на батюшку и дьякона, сделал легкий поклон головой, повернулся и пошел прочь своей тяжелой походкой. И где он шел, толпа как будто шарахалась перед ним...

----------------------------------------------------

Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 5, 1916 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.