– А как прошло ваше представление?

Вчера Шэй рассказала ему больше, чем собиралась. Он узнал о Мурмурации и предсказаниях, о медленном упадке ее общины. Обычно она скупо упоминала о Бердленде – никогда не знаешь, доброжелательные ли уши тебя услышат, – но сам дымный и полный теней воздух театра Блэкфрайерс располагал к откровенности. Тем не менее от осознания того, как много она наболтала о себе, у нее появилось странное чувство обнаженности, и она поплотнее запахнула куртку.

– На самом деле это не совсем представление. Но… – она не смогла подобрать слово, точно определяющее их ритуал. Может, их обряд, в конце концов, не так уж и сильно отличается от театрального зрелища. – Но все прошло хорошо, хотя получилось так, будто я сама придумывала предсказания, наблюдая за птичьими танцами.

Паруса бились на ветру с хлопками, напоминавшими случайные взрывы аплодисментов, и они вынужденно умолкли на какое-то время.

– Мне хотелось бы увидеть их, – сказал он наконец, – я имею в виду танцы Мурмурации. Хотя сомневаюсь, что они так волшебны, как я представляю. – Он тряхнул головой, словно избавляясь от какого-то наваждения. – Но в общем, что там происходит? – он опять помолчал, пока они обходили припай не растаявшего льда. – Ты что, думаешь, твоя мать действительно видела будущее?

Шэй и сама частенько задавалась таким вопросом.

– Трудно сказать. Возможно, есть какой-то способ предвидения, пока не понятный мне. Жаль, что я не могла провести хоть недолго в ее мыслях. Просто чтобы узнать, как ощущается возникновение предсказания.

Шэй понравилось уже то, как Бесподобный слушал ее. Он всерьез обдумывал все ее слова.

– Ах, нет, – возразил он, – ведь тогда ты поняла бы ее, а не себя.

Он молча взял ее за руку, и они продолжили путь под щетинистыми тенями кораблей. Миновали огромный склад специй, уже за несколько ярдов до которого в воздухе запахло Рождеством.

Здесь причаливали большие, как храмы, корабли, их кормовые мачты прорезали береговую полосу тенями шпилей. Военные парусники пришвартовались рядом друг с другом, зияя пустыми жерлами своих пушек, как разинувшие клювы голодные птенцы. Компания школяров, вяло слоняясь вдоль реки, записывала в тетрадки названия кораблей и сравнивала свои списки. Бесподобный, поспешив за ними, начал читать названия кораблей:

– «Дредноут», «Святой Игнатий», «Морской конек», – провозглашал он с такой гордостью, что Шэй задалась вопросом, долго ли он вообще учился в школе.

– Разве не странно держать своих богов в сетях? – вдруг спросил он. – Это же все равно как запереть святого Павла в Тауэре.

Оценивающе глянув на его лицо, она не заметила в нем ни ехидства, ни жалости, что могло быть еще обиднее, его интерес выглядел искренним.

– Каждое утро после кормления мы открываем сети. И очень много птиц возвращаются каждый день, так что пленом это явно не назовешь. Думай о нашем сетевом куполе как о храме. Иисус ведь не заперт в церкви, верно? Там ему поклоняются, – ее вдруг охватило странное чувство вины. Неужели она сказала что-то еретическое?

Бесподобный украдкой оглянулся, проверив, не подслушивают ли их.

– Кто знает? Возможно, если б его не прибили к кресту, он тоже захотел бы выйти на улицы, – задумчиво помолчав немного, он спросил: – Так как же они передают тебе то, как надо поступать?

Шэй пыталась точно выстроить свои объяснения, словно шаги при переходе по камням через реку.

– Понимаешь, Бесподобный, они особые боги.

Он позвенел монетами в кошельке. Всем своим видом говоря: «Продолжай».

– Наши боги… – Она никогда не находила правильных слов для того, чтобы запечатлеть бурю чувств, рождаемых в ней Бердлендом. – Они… беспечны. И они непостижимы, – следующее замечание она произнесла только мысленно: «Точно так же, как ваши». – Но они красивы и свободны. Если, наблюдая за ними, ты действительно их видишь и понимаешь, то, значит, существует другой мир.

– Но разве это не делает их доказательством существования Бога? Скорее, чем… воплощением? – последнее слово он произнес с осторожностью, как будто пробуя его на вкус.

– Возможно, – согласилась она. От одного такого сильного сомнения все в Бердленде затаили бы дыхание в изумлении, – но птицы так непохожи на насекомых, на скалы, цветы и реки, – она стремилась подыскать христианскую аналогию. – Думай о них как об ангелах.

Скудность человеческого языка бесила Шэй. Как выразить дерзость хвостовых перьев сороки или безжалостность орлиного клюва? Какие слова могут оправдать пленение уникальных колибри или удержание в клетке когтистого ястреба? Благодать. Благоговение. Любовь. Всего лишь слова, что как треснувшие чаши выплескивают свои смыслы с каждым сотрясением воздуха. Слова унижали Шэй здесь, в этом грязном мире.

В отчаянии она закинула к небу голову и увидела, как мимо стрелой пролетела чайка, словно выпущенная белоснежным луком купидона. Именно это она пыталась объяснить, но слова вдруг обрели плоть, породив смех чистой радости.

– Естественно, это также означает, что твои боги питаются червяками, – проследив за ее взглядом, с улыбкой заявил Бесподобный.

Он остановился на несколько шагов впереди и повернулся к ней, обезличенный бьющим ей в глаза солнцем.

– Я мог бы показать тебе, во что сам верю, если ты готова к игре. Если пойдешь со мной в театр.

Шэй не привыкла к зеркалам. Лонан, очевидно, в них не нуждался, а что касается ее самой, то она проводила больше времени, скрывая свою внешность, чем изучая ее. Это означало, что она должна была сосредоточиться на удержании взгляда, пока Бесподобный придавал ей облик нового персонажа. Он подвесил ракушки к ее волосам и ушам и густо обвел ее глаза черными линиями в виде ласточкиного крыла. Под ними он размазал на щеках два румяных сердечка, как будто ее ущипнули. Смазав темным маслом ее длинные по бокам волосы, он зачесал их назад, высушил и ловко скрутил на голове в виде ушей шипящей кошки, закрыв ими татуировку. На губы он наложил белую пасту с запахом говяжьего жира. Когда она заговорила, то обводка из этой скользкой и липкой пасты начала растягиваться и ломаться. Ее лицо стало насмешливой маской, и она вдруг подумала: «Отлично, вот и новый способ прятаться». На улицах Лондона ее преследовали взгляды – мужские взгляды, – они могли догадаться, кто скрывается за ее неказистыми шапками и лохмотьями, но этот нарисованный щит отражал любые проницательные взгляды. Былая Шэй попросту исчезла. Она высунула язык и удивилась, увидев, что ее отражение сделало то же самое.

Пришел черед переодевания. Бесподобный, притащив из костюмерной кучу одежды, начал выбирать подходящие ей наряды. Он облачил ее в простое платье ярко-фиолетового цвета, с высоким вырезом, а затем принялся навешивать на нее ожерелье за ожерельем, от изящных колец до цепей с медалями мэра, пока она не начала дребезжать, поворачивая голову, как оружейная повозка. Даже здесь, за закрытыми дверями, Шэй осознала, какое весомое внимание мог привлечь ее костюм. Она выглядела одновременно и уязвимо, и эффектно. Больше всего ее тревожил цвет; такой фиолетовый оттенок считался королевским, запрещенным для всех, кроме самых именитых аристократов, и кое-где в городе ее могли арестовать просто за то, что она осмелилась вырядиться в такое платье, но Бесподобный ничуть не волновался. Отступив подальше от света, он придирчиво оценил свою работу, а затем удовлетворенно пробурчал себе под нос:

– Ладно. Не пора ли выяснить, какого рода переполох мы сумеем устроить?

– Расступитесь! Эй, вы, там, дайте пройти, – Бесподобный расчищал путь для Шэй, разбрасывая перед ней на грязною дорогу цветочные лепестки. Она упорно старалась ступать именно по лепесткам; почему-то это казалось важным. Она сосредоточилась на запахе роз и свежего навоза, чтобы не видеть множество повернувшихся к ней лиц. И все же она чувствовала исходящий от них пульсирующий жар. Люди взирали на нее из окон и витрин магазинов, замирали со своими тележками и таращились во все глаза. Толпа обтекала ее, распространяя волны внимания, но она, задрав нос, смотрела в небеса, словно ждала знамений от птиц: пролетел грач, а две сороки клевали что-то на соломенной крыше. Это означало опасность обмана, одно из любимых толкований ее матери.