Старый Стейдн от души посмеялся над тем, насколько толстяк был хитер, обведя вокруг пальца боевой флот:

– О-он был умел в морских боях, не позволил этим гадким пиратам за-захватить себя. И-из какой это римы?[20]

– Это не рима, Стейдн! Это поэма! – сказала в ответ Оддни.

– Да, поэма, конечно.

После этого Стейдн повернулся к старосте Эйольвюру и задал тому вопрос:

– Не взял ли ты с собой арфенку, дружок? Я-я спою песню, если ты сыграешь.

– Ох, нет! Я совсем забыл взять с собой эту чертову гармошку.

– То-то, что ты, дружок, забыл гармонь, никуда не годится.

Гостей потчевали кофе, оладьями, пирожками, блинами, печеньями, булочками с изюмом, а крепкие напитки наливали в стопки, чашки и кружки, и всем можно было брать добавку вяленого мяса, жарко́го и сливочного масла. Мужчины пили бреннивин и коньяк, а женщины потягивали экстракт[21], красное и причастное вино. Но Оддни с Герди и сестра Старого Свейдна Стейнюнн с Рейниведлира вели себя прямо как дома, выпивая коньяк рюмку за рюмкой. Люди оживленно беседовали, нередко перебивая друг друга, все были радостны и веселы, предсказывали хороший рост травы и обильные сенокосы летом.

Старому Стейдну наскучили длинные пространные разговоры о сене, и он с увлечением принялся излагать истории о тех временах, когда был старостой. Рассказ пошел о рыбалке, когда море кишело рыбой, когда в день у рыбаков было по три разгрузки, не считая тяжелых акульих туш, с которыми лишь с трудом можно было дотянуть до берега, а вокруг рыбацких лодок плескались косяки китов, грозившие перевернуть лодку.

– Мо-мой брат Йоун боялся рыбы. Я-я-я же – никогда!

Стейдн рассказал и о том, как попадал на французские яхты и как французы его хорошо угощали. Как-то раз капитан налил им по рюмке, а потом Стейдну подали парное молоко, и «он выплеснул его в бокал со спиртным». Далее Стейдн вспомнил, дрожа от восхищения, о том, как им порой бывало сложно причаливать к берегу в неспокойном море, и о славных гребцах прошлого:

– Покойный Йоун с Герди быстро орудовал веслами.

Тогда вскочил с места племянник Стейдна по матери, Сигюрдюр с Каульвафедля, и закричал, размахивая руками:

– Ну и что, он сломал хоть одно весло?

– О-он никогда не ломал весел.

– Значит, он был не гребец, черт возьми!

– Не надо! Лучше помолчи!

– Ты – не гребец, если не сломал хотя бы одно весло!

После этого Сигюрдюр принялся рассказывать о людях, которые могли так быстро грести, что у них ломались весла. А потом перешел на историю о краже со шхуны, на которой он побывал, когда плавал у песков Сюдюрсвейта.

– Мы в тот день подгребали ко многим шхунам. Когда пришли к последней из них, то уже все были пьяны. Халльдор из Хестгерди был старостой. Мы забрались на борт. Капитан пригласил нас в каюту, но попросил немного подождать, пока допишет письмо. Он щедро угостил нас коньяком. Там было много хлеба, парни! «Это твой хлеб, недоносок?» – спросил я капитана. Он продолжал писать. Тогда мы запихнули себе за пазуху по многу булочек. А капитан все писал и писал. После этого он отдал нам письмо, и мы пошли на палубу. Там мы умыкнули у французов грузила, леску и ножи, закинув их в нашу лодку. Французы, увидев это, разозлились, ну просто рассвирепели! Мы поспешили в лодку и попытались оттолкнуться от шхуны. Но французы были тут как тут с баграми и, упершись в борт корабля, зацепили ими продольную балку у скамей гребцов на нашей посудине так крепко, что мы не могли оттолкнуться от шхуны. Это было некрасиво, скажу я вам! Тогда Халльдор выдирает румпель[22] и прыгает с ним вперед на край палубы, после чего бьет французам по рукам так, что те выпускают багры. Халльдор был ловок как никто другой. Не хотел бы я отведать его кулаков. Но и мы зря времени не теряли. В общем, мы оттолкнулись и, гребя изо всех сил, поплыли к берегу со всем добром, в том числе с баграми. Вот это было весело, скажу я вам! Мы тогда хорошо нагреблись. И не обошлось без сломанных весел.

Сигюрдюр с увлечением и мастерски рассказывал свою историю и, сам того не замечая, излагал все события с врожденным актерским искусством, на что слушающие реагировали смехом.

Однако Старый Стейдн не смеялся:

– Вы-вы поступили гадко. Я-я был кем угодно, только не грабителем.

– Что??? Ну, может быть, это не совсем именно так…

Жена Стейдна Тоурюнн посмотрела на него, энергично вращая глазами, и сказала:

– Ты жамерж, Штейдн – ты же дрожишь.

– Я-я дрожу не от холода, дорогая. Я дрожу от страсти.

После этого Стейдн запел дребезжащим голосом «Темноту свет отпускает на свободу»[23].

Затем он начал оплакивать свою прежнюю жену, Луссию.

Другой мой дед, Бенедихт, запел «Приди, моя кошечка», но на его щеках не было ни слезинки, хотя у него на кладбище в Бьяднанесе лежали жена и два сына-мо́лодца.

Бьёдн из Рейниведлира плакал много, потому что Тоураринн взял в жены Гвюдлейв – хорошо сложенную девушку спокойного нрава.

– Теперь я точно пойду по миру, – повторял Бьёдн снова и снова плачущим тонким визгливым голосом.

Пиршество продолжалось всю ночь. Хозяева постоянно приносили из кухни выпивку, хлеб и кофе. Прекрасное был застолье. Из отверстия на кухне постоянно шел темный дым, распространявшийся по соседним полям в ночном покое и глубокой тишине. Празднующие продолжали разговаривать, рассказывать истории и петь. Постоянно кто-то входил в дом и выходил, гулял по двору, а также между домом и шатром; многие отлучались за стены и ограды, а кое-кто исчезал из виду, спустившись к берегу Лагуны. Часты были разговоры о погоде. Снег редко задерживается в Сюдюрсвейте, март и апрель были в этом году теплыми. Тем не менее в мае похолодало, но в последние дни опять пришло тепло, и поля зазеленели. Овцы более-менее выдержали зиму, падежа от истощения не было, и многие рассчитывали на хорошие покосы грядущим летом. Сигюрдюру Арасону приснился сарай в Рейниведлире, переполненный дерьмом, в котором он стоял по грудь. Это сочли добрым предзнаменованием. Люди также разговаривали о рыбном улове и походах в море, а также о том, можно ли будет увидеть тюленей на лежбище на островах Хродлёйхсэйяр. И еще долго обсуждали овцу с ягнятами, которая провела зиму где-то в глубине гор, но вернулась весной к людям хорошо упитанная и с ягненком. Мнения о том, где она перезимовала, разошлись. Одни считали, что на востоке у подножия горы Папбилис-Фьядль, другие – что в глубине долины Кваннадалюр. А кое-кто утверждал, что она дошла до равнины Ведраурдалюр.

Староста Эйольвюр принялся рассказывать длинную историю о привидении с хутора Мариюбакки, которое он вызвал на поединок, чтобы то бросило свое обыкновение отрывать яички у молодых барашков. Эйольвюр также рассказал о другом захватывающем приключении – битве с утилегуманнами[24] осенью 1858 года на тропе во Фьядлабаке, закончившейся тем, что он их одолел – перегрыз им глотки. История развеселила участников праздника. После этого староста вышел, надев длинную куртку. Старый Стейдн пропел: «Много чего приносит людям несчастье», а потом опять принялся оплакивать Луссию. Везде можно было видеть, как люди ходили парами по лужайке у дома и обнимались. Собаки вскакивали, пробудившись от глубокого сна на крыше бадстовы, глядели на происходящее и истошно выли, словно сильно настрадались. Лагуна смотрелась как огромное зеркало у подножья склона, на вершине которого находился хутор. На воде дремали несколько уток. С флагштока свисал, словно уснув, французский флаг. Над сверкающими белизной отрогами ледника Эрайвайёкюдль пролегли мелкие полоски тумана.