Время. Осталось семьдесят два года и два с половиной месяца. Люди в серых робах смотрели на время на большом табло. Толян мог об этом не волноваться. Опять волноваться? Что это, волноваться? К чему вообще это волноваться? Да и зачем задавать себе глупые вопросы. Собирай облака и всё. Толян за этим здесь и есть. Это его наказание. За грехи. Какие? За то, что Алинку уговорил аборт сделать. Она от какого-то козла залетела. А кто такая Алинка? Алинка – это первая любовь. Красивая девчонка была. Была? Почему была? Потому что уже взрослая. Ей сорок. В октябре исполнилось. И ему в октябре. Только Алинка родилась двадцать шестого, а он четырнадцатого. Точно? Четырнадцатого? Или двадцать второго? Нет, двадцать второго его не стало. В мае. Или в октябре? Нет точно в мае. Тогда ещё птицы чирикали, в окно всё заглядывали, а он лежал на койке и думал, когда же уже конец. Какой конец? Ну тот конец. В кино что ли? В каком кино? И что такое кино? Кино – это…

Он вывалил облака и покатил тачку дальше. Нужно добраться до того места и снова набрать облаков. Это единственное, что он должен был делать. Собирать облака…

– Эй, привет, – сказал кто-то. Он посмотрел на этого человека, не останавливаясь, затем отвернулся. Тут же забыл про него, хотя где-то в глубине сознания мелькнула мысль: это кто и зачем с ним поздоровался? Что-то хотел? Но он от него ничего не хотел. И он его не знал.

Какие тяжёлые. Вот эта кучка, что он держал в руках, была тяжёлой. Не сильно, но тяжёлой. На мгновение ему показалось, что раньше они такими не были, но мысль снова ускользнула из головы. Ему нужно было сложить эту кучку в пустую тележку. Что он и сделал. Затем снова присесть, зачерпнуть горсть белоснежных, ватных облаков, поднять и опустить в тележку. Тяжело, но надо. За этим он здесь. Чтобы их собирать. Если он не будет их собирать и отвозить в то место, то кто будет? Это его обязанность. Это его работа.

– О, привет. Я встретил тебя снова, – сказал кто-то, и он посмотрел на мужчину. – Я тоже тут собираю облака. Что-то ты какой-то странный. И глаза у тебя такие, будто тебе на всё насрать. Блин, ты реально жутковатый. Тебя, кстати, как звать?

И человек отвернулся, чтобы набрать в руки облаков и скинуть их в тележку. Так легко и просто. Кажется он так делал тоже. Раньше.

– Ты что глухой? Говорю, как звать?

Звать? Как звать? То есть имя? А что, у него есть имя? И что такое имя? И зачем ему надо знать своё имя? Даже если оно есть, к чему оно ему?

– Да тут все такие. Блин, дурдом какой-то. Ты не знаешь, может тут есть какой выход? Ну, другой, чем этот стрёмный лифт.

Он опустил облака в тачку и замер на миг. Лифт? Выход? О чём говорит этот мужчина? Отсюда нет выхода, да и зачем он им. Тут хорошо. И работа есть. И ему надо тут оставаться до конца. Это же так хорошо. И пусть ватные шарики тяжёлые, но это лучше, чем… Чем что?

– Короче, жесть, – сказал человек и толкнул тачку перед собой. Гружённая облаками, она легко покатилась по облакам, а мужчина шёл следом, осматриваясь. Он что-то искал? Может облака?

Он снова присел и подумал: ну что же такое имя? Имя? Странно. У него оно было, но кажется он его забыл. Забыл тогда. Когда? Ну тогда. Когда тогда? Вот тогда, когда… Когда… Да это не важно!

Важно!!! Важно помнить своё имя, потому что это то, что у тебя останется даже после смерти. Может в другой жизни оно изменится, но пока ты здесь, вот в этом междуними, оно должно быть! Его нельзя забывать!

– Меня кстати Толяном зовут! – крикнул мужчина и что-то острое разрезало грудь, хлынув в него огненным потоком.

…Блевотная больница. Чёртов доктор. Грёбаная стройка. Вечно недовольный прораб и вечно гогочущий Плутнёв, – чтоб ему пусто было! Однокомнатная квартира – купленная когда-то родителями. Двухкомнатная квартира – их семейный очаг. Они там жили втроём, а летом, когда Толян подрос, мама и папа переезжали в дом к деду, садили огород и там жили. Тётя Аня, доброй души человек. Школа. Алинка. Серёга, придурок. Васян со своим сенбернаром. Бандит на заднем дворе школы – огромный кот с большими яйцами. Юленька в детском саду. Вечные розовые бантики, больше чем голова Юленьки. Сладкая вата и карусели. А ещё манная каша, которую он терпеть не мог и компот из сухофруктов, который он обожал. Мама часто его варила и пирожки пекла. Пирожки с яйцом и луком, с капустой и картошкой. Он любил с картошкой. А ещё любил с яблоками. А ещё сильно любил маму и папу, несмотря на то, что иногда папа ставил его в угол и бил по голой жопе ремнём.

Его зовут Толян! Толян!!!

И он здесь собирает облака!!!

Толян схватился за голову, боль в груди росла и становилась всё сильнее. И голова болела так, что хотелось оторвать её. Раскалывалась на куски. Унять эту боль можно было только одним способом, забыть своё имя. Забыть всё, что было. Но Толян не хотел забывать. Может он и вычеркнул бы из своих воспоминаний некоторые болезненные и просто никчёмные моменты, но своё имя забывать не хотел. Это имя ему дали родители. С этим именем он прожил долгие сорок лет. Это его имя! Его!

Толян замычал, ударил себя кулаком в грудь, но боль от этого не унялась. Он упал на колени и зачерпнул горсть облаков, потом умылся ими. Они мягкие и воздушные. Они ни тёплые, ни холодные. Они никакие. Но оттого, как мягко они соприкасаются с кожей, становилось легче. Толян чувствовал, как боль, что раскалывала голову на куски, отступала. Притуплялась. И огонь, что сжигал всё внутри, успокаивался тоже. И чувства, что Толян испытывал при этом, тоже ускользали. И мысли. И воспоминания. И его имя становилось вновь ничем, истаивало, как лёгкий туман по утру. Ещё немного и боль прекратится совсем. Ещё немного и он забудет обо всём, что было. Ещё чуть-чуть и его имя превратится в пустоту. Он вернётся к своим облакам.

Толян отнял облака от лица и с силой запихнул их в тележку. Встрепенулся, попытался разозлиться. Получилось лишь на миг. Когда боль острой иглой пронзила сердце, Толян схватился за грудь и согнулся пополам. Чувства под запретом. Воспоминания под запретом. Имя под запретом! Осталось шестьдесят четыре года и семь месяцев. Почти половину наказания он отбыл. Ещё немного. Время тут летит по-другому. Его совсем не замечаешь. Если продолжит жить, забыв обо всём, то вскоре выйдет из этого места и вновь родится. Кого-то осчастливит. Будут у него новая мама и новый папа. И новый дед.

«Не хочу! – со всей яростью подумал Толян. – Не хочу! Не хочу жить снова!»

«Надо, Толя, надо», – перед глазами всплыло лицо Ангела, и Толян ударил кулаком в тележку. Та с места не сдвинулась, а Толяну стало ещё больнее. На короткий миг он подумал, что может всё же отказаться от воспоминаний и чувств, забыть своё имя, чтобы не чувствовать эту боль, всё равно облака победят. Они уже в голове. Они в нём. Они везде. Он сам облако! И люди, что тут, возможно, – облака тоже. Они рано или поздно все станут облаками! А потом будут возить друг друга с места на место, потому, что ангелы так захотели и потому что они думают, что это всего лишь облака!

Нет, нельзя забывать своё имя! Потому что забыть своё имя, это своего рода предательство! Это забыть всех и всё. А пока Толян ещё не переродился, он должен его помнить. И помнить то, что было!

Толян сжал кулаки, а в них облака. Ощущение того, что на миг стало легче, заставило его сделать вдох и слегка расслабиться. Вот этого нельзя было делать, но боль рвала его тело на куски. Лекарства от неё были только облака и полное погружение в своего рода забвение, только не в то, которого хотел Толян. Такое забвение ему было ни к чему. Хотя с другой стороны, чем оно хуже того, про которое рассказывал Ангел. Ах, Ангел! Ублюдок!

Толян заскрипел зубами от злости и тут же выдохнул. Резко, будто кто ударил поддых. Некоторое время он хмурился, пытаясь разглядеть что-то, что блестело в облаках, а потом отпустив воздушную массу, потянулся к этому нечто. Смахнув снежную вату, Толян с удивлением уставился на косу. Она была обычная, такая же, которую держала старуха-смерть в руках. Правда древко было чуть короче, но изогнутое. Лезвие – серп месяца, казалось острым и ржавым. Протянув руку, он крепко схватился за косовище и, подняв инструмент, что лежал в облаках – его кто-то здесь спрятал? – взмахнул им.