Литмир - Электронная Библиотека
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю –
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок…

Несколько раз Миша порывался удалить фотографию Ярославы, ведь, по сути, его сестры больше не было на свете. Исчезла в тот момент, когда приняла сторону отца и отреклась от непокорного младшего брата, посмевшего шагнуть за своим призванием. И все же он продолжал надеяться, что однажды все вернется: темная комната, наполненная ее серебристым голосом, теплая ладонь, поглаживающая спутанные волосы… В его возрасте уже можно было найти человека, способного заменить сестру, но Миша не хотел этого. Хоть и понимал, что Ярослава оставалась его уязвимым местом, слабостью, которую сын Венгровского не должен был себе позволять.

Как обязан был справиться и с холодным дуновением страха, в последние дни начинавшего скользить сзади по шее, как только Михаил переступал порог цирка. Он пытался убежать от него, обмануть – заходил не со служебного входа, как обычно, а с центрального, точно зритель. Но в полутемных коридорах его опять настигало ледяное дыхание ужаса…

Несколько раз он резко оборачивался, но ни разу так и не удалось заметить того, кто следил за ним. Существовал ли этот Черный Человек? Или все изменения происходили в его собственном мозгу, породившем чудовищ? Самым неприятным казалось то, что Миша Венгр, как значился он в программке, не мог выудить из памяти, когда впервые возник этот необъяснимый страх? Что его спровоцировало?

Если б удалось вспомнить причину, возможно, удалось бы справиться с тем, как внезапно слабели ноги, начинали подрагивать пальцы, а это, в свою очередь, оборачивалось уже вполне реальными опасениями: что, если тело откажет в самый неподходящий момент – во время выступления? На репетициях гимнасты натягивали страховочную сетку, падение не могло стать смертельным. Вчера он сорвался на обычном парном грече[1] – упражнении, которое выполняли с Маратом Курбашевым уже сотни раз…

– О чем ты думаешь? – вскипел Марат. – Твоя вина!

– А я и не спорю, – пробормотал Миша. – Лажанулся, больше не повторится.

Свесившись с трапеции, второй вольтижер Лена Шилова махнула смуглой рукой:

– Эй, может, заменить тебя?

– Ни фига, – буркнул он. – Я в порядке.

– Смотри…

Ловитор[2] Гена Стасовский безжалостно напомнил, глядя на него сверху:

– А вчера элементарный бамбук[3] завалил. Это уж вообще ни в какие ворота!

– Младенец справится, – поддакнул Марат.

Лена вступилась:

– Он и есть младенец. Сколько мы на манеже, сколько он!

– Не надо меня защищать, – огрызнулся Венгр.

– Да и хрен с тобой, – безразлично откликнулась Лена. – Выживай сам.

Опять встрял Марат:

– Дергаешься много. Случилось чего?

– Нет, – отрезал Миша. – Я же сказал: все в норме. Поехали.

Никто из гимнастов не догадывался, что это его последняя репетиция.

Или кто-то уже знал наверняка?

* * *
Ты уходишь… Но мы же увидимся, верно?
Девять месяцев – срок ожиданья, знакомый до боли…
Завтра осень задернет тяжелым и серым
Наше небо, в котором вчера мы парили с тобою.
Позвонишь? Нет, конечно. Прости, я все знаю.
Напиши мне слезами дождя на окне пару строчек…
Заучу наизусть. Прошепчу улетающим стаям,
Чтоб вернули тебя. Я жду. Очень-очень.
Полужизнь. Без цикад вечерами и радуг…
Без малины с куста и без птичьей сумятицы утром…
Без котов, что взирают с высокой ограды…
Без ромашек, которые мальчики дарят кому-то…
Погадать бы! Но мне лишь тебя не хватает.
В моем мире для счастья есть все, а я снова тоскую…
Лето, лето мое! Можно мне с птичьей стаей?
Нет? Я знаю. Ну что же… Мы перезимуем.

Эти стихи сами собой родились в последний день лета – тридцать первого августа. Внезапно нахлынули прощальным дождем, еще теплым, но уже соленым от слез. Все позади… И уже не поваляешься под деревом с собаками, которые только и ждут, чтобы вбуравиться мордой тебе в бок, подкинуть носом, лихорадочно вылизать лицо. В снегу они тоже не прочь искупаться, только где он, тот снег? Даже зимой дожди и слякоть… Собаки мои, как же нам жить теперь?

И уже не скинешь кроссовки, чтобы походить по мягкой, прохладной траве, сразу снимающей усталость ног. И пестрые скворцы, которые так радуют глаз, скоро улетят, их солнечные крапинки не совместимы с увяданием природы. Пока она еще держится из последних сил, как молодящаяся актриса, и уныние дождей не смыло яркий грим, но серость уже наползает, и скоро для меня станет сродни подвигу просто открыть глаза утром.

Но, может, я еще смогу придумывать истории и находить нужные слова? Ведь в шуме дождя есть свой завораживающий ритм. Тогда жизнь не потеряет смысл…

Я все собиралась прочесть новые стихи Никите, но откладывала до похода в цирк – билеты он купил еще недели три назад. Мне виделось, как мы с ним медленно бредем по красноватой кленовой дорожке, он греет в большой ладони мои пальцы, которые вечно мерзнут, а я рассказываю рифмованными строчками о том, за что так люблю короткое время года, уже ускользнувшее от нас.

Этим летом мне уже стало легче дышать: мамина смерть больше не давила черной тучей, а плыла за мной светлым, прозрачным облаком. Растаять совсем ему не суждено, я знаю это наверняка, так же как и Артур, но мы оба сможем жить, ведь оно больше не заслоняет солнца.

Вот только этой ночью у Никиты подскочила температура… Дурачок, он даже не постучался ко мне, побоялся потревожить мой сон и заразить вдобавок. Понятно, что Артура он не рискнул бы разбудить, даже если б истекал кровью… Хотя наш Логов совершенно не против навязанной ему роли папаши двух великовозрастных деток. Кажется, это не просто забавляет его, но даже умиляет, и Артур втайне гордится собой. Но спекулировать его чувствами Никита не решился. Сам, завернувшись в одеяло, добрался до кухни, развел лекарство, выпил, постукивая зубами о чашку… Ну так мне видится, по крайней мере.

– Я так надеялся, что к утру все пройдет, – простонал Никита, когда я заглянула позвать его к завтраку. – Хорошо хоть суббота сегодня, может, очухаюсь к понедельнику… Сашка, держись подальше от меня! Не хочу, чтобы ты разболелась.

Он всегда думает больше обо мне, чем о себе. Поэтому запретил и билеты в цирк сдать, хотя знал, что одна я ни за что не поеду. Подозреваю, что именно так и проявляется любовь… Хотя что мне известно об этом?

Слабеющим голосом умирающего, с посиневших уст которого срывается последнее желание, Никита воззвал к Логову, не желавшему даже переступать порог его заразной комнаты:

– Артур, пожалуйста… Свозите Сашу… Она сто лет в цирке не была.

Смеющийся взгляд Артура скользнул по моему лицу:

– Это правда? Крошечка, ты хочешь посмотреть на клоунов?

– Да, папочка, – подыгрывая, пролепетала я. – Очень хочу! Они такие… миленькие…

Логов закатил глаза:

– Папочка! Еще не хватало… Ивашин, ты точно температуришь или пытаешься откосить от цирка?

Иногда Артур обращался к Никите по фамилии, все же он был его начальником, но это не вносило никакой напряженности в их отношения. В стенах нашего большого дома они чувствовали себя одной семьей, я в этом не сомневалась.

вернуться

1

Грече – гимнастическое упражнение, которое выполняется в парной работе гимнастов на рамке с перехватом руками в верхней точке взлета.

вернуться

2

Ловитор – участник гимнастического номера, который в висе на подколенках на короткой трапеции или рамке (ловиторке) принимает (ловит) партнера, перелетающего к нему с трапеции или с турника.

вернуться

3

Бамбук – снаряд для воздушной гимнастики, представляющий собой металлический шест длиной 3–4 метра, подвешиваемый вертикально, на котором упражнения выполняются двумя гимнастами. Название снаряда от известного растения, толстый ствол которого когда-то использовался в Японии и Китае для изготовления першей, трапеций.

3
{"b":"904827","o":1}