— Какого черта… — начал Уэллс. Я остановил изображение.

Уэллс поднял бандану, тряхнул жесткий, как кусок клееного картона, экран, перевернул, посмотрел на обратную сторону.

— Поразительно! Где вы это добыли?

— Вполне обычный предмет… для 2048 года. Уэллс отложил экран.

Сейчас, когда свет запрещающей вход таблички отражался на его лице, он казался совсем мальчиком. Ему было всего двадцать семь.

— Продолжайте, — велел он. — Люблю небылицы.

— Я захватил его с собой из будущего. Появился же я здесь только для того, чтобы встретиться с вами. Хочу просить вас отправиться со мной.

Уэллс уставился на меня. Потом рассмеялся низким, гулким смехом, вынул из кармана сигару и зажег.

— Чего… хочет… от меня… будущее? — выдыхал он между затяжками.

— Я представляю фирму развлечений. И от вас требуется одно: снимать фильмы. У нас технология, которой нет у вас, и ресурсы, о которых вы представления не имеете. Этот экран — самый банальный пример. Думаете, что проекционная печать всего лишь ловкий трюк? Мы можем создавать целые ландшафты из ничего, превратить массовку из трех человек в армию — и все это за крохотную частичку того, что здесь стоит миллионы. Причем сделать это лучше. Кинотехнология будущего — лучший игрушечный поезд, который когда-либо получил любой мальчишка.

Но ближе к делу, Орсон: можно сколько угодно дурачить окружающих, всех, кроме меня. Мне известна каждая ошибка, которую вы совершили с тех пор, как появились в Голливуде. Я знаю каждого человека, которого вы от себя оттолкнули. Враждебность Кернера — только вершина айсберга.

— Не стану с вами спорить. Но мои возможности еще не исчерпаны. Я не готов умчаться с вами, подобно Баку Роджерсу. Дайте мне пару лет… возвращайтесь в пятидесятом, и мы посмотрим.

— Вы забываете: то, что для вас будущее, для меня — история. Я знаю вас всю свою жизнь, знаю, что случится с вами, начиная с этой минуты и до того момента, в восемьдесят пятом, когда вы умрете от сердечного приступа, совершенно один, в убогом лос-анджелесском домишке.

Предсказание смерти на миг повисло в воздухе, подобно табачному дыму. Уэллс зажал сигару между большим и указательным пальцами и отвел в сторону, словно изучая.

— Отвратительная штука, сэр, зато моя собственная, — заметил он наконец, как бы обращаясь к сигаре… и тут его взгляд, трезвый и холодный, встретился с моим.

— Можете шутить сколько угодно, — усмехнулся я, — но вы никогда не сделаете ни одного фильма, такого же свободного, вне всяческих рамок, как «Гражданин Кейн». Та расправа, которую «РКО» учинила над «Амберсонами» — только начало. Ни одна студия не позволит вам ставить фильмы до сорок шестого, а после, под давлением системы, вы настряпаете халтуры. Когда вы в «Леди из Шанхая» попробуете проявить инициативу, картину попросту отберут у вас и вырежут из нее целый час. Голливуд изгонит вас, вы уедете в Европу. Последние сорок лет жизни проведете, выпрашивая деньги, играя маленькие роли в чужих фильмах и отчаянно пытаясь ставить свои. Ваша карьера? Одиннадцать фильмов, включая «Кейна» и «Амберсонов».

— Похоже, я полнейший неудачник. Так зачем же я вам нужен?

— Потому что, несмотря на дураков, кусающих вас за ноги, и полное отсутствие поддержки, пара ваших фильмов просто гениальны. Подумайте, что бы вы могли создать, имей финансирование большой студии?

— Вы не опасаетесь, что если я пойду с вами, то никогда не создам тех гениальных произведений, о которых шла речь?

— Наоборот, я могу показать их прямо сейчас. Понимаете, я пытаюсь вытащить вас из альтернативной версии нашей истории. В нашем мире вы будете продолжать жить точно той жизнью, о которой я вам рассказывал. По-прежнему станете снимать фильмы, только для этого не нужно будет столько бороться и страдать. Вместо этого вы сможете снять десятки других картин, для которых в этой версии истории вы никогда не сумеете найти инвесторов. До того, как снимать «Кейна», вы хотели сделать «Сердце тьмы». Сейчас у нас 2048-й, однако никто так и не сумел снять приличный фильм по этой книге. Все складывается так, словно наш мир ждет вас. В 2048-м вас будут превозносить, а не издеваться над вами. Если останетесь здесь, проведете жизнь, словно в ссылке. Если так уж хотите быть эмигрантом, по крайней мере, будьте им в том месте и времени, где сумеете заняться любимой работой.

Уэллс отставил чашку с кофе, сбросил пепел в блюдце и положил сигару на его край.

— У меня есть друзья. Родные…

— Никого у вас нет. Родители умерли. С братом вы не ладите, с женой разведены и, между нами говоря, совершенно не интересуетесь дочерью. Большинство друзей от вас отвернулись.

— Только не Джо Коттен.

— Вам нужен Джозеф Коттен? Взгляните!

Я набрал номер клипа на экране и подвинул его Уэллсу. На экране возникло открытое кафе. Уличный шум, пешеходы в солнцезащитных шляпах, футуристические машины на мостовой.

Крупным планом сидящая за столиком пара: Джозеф Коттен в белых брюках и рубашке с распахнутым воротом и его жена Ленора.

— Привет, Орсон, — широко улыбаются они, после чего Коттен говорит прямо в камеру:

— Орсон, Детлев клянется, что покажет тебе этот клип. Послушай его: он говорит чистую правду. Здесь гораздо лучше, чем можешь представить. Честно говоря, я сожалею только о том, что прибыл в будущее, где нет тебя. Мне недостает тебя, Орсон.

Я остановил изображение.

— Другой охотник за талантами привез его в будущее четыре года назад.

Уэллс снова отхлебнул бренди и поставил стакан на нос Коттена.

— Если бы Джо заступился за меня, студия не посмела бы переснять конец «Амберсонов».

Теперь я понял, почему потерпели неудачу мои предшественники. На каждый мой довод у Орсона находился контраргумент. Его требовалось убедить на некоем подсознательном уровне. Такой способ — правда, крайне жестокий — у меня существовал, и сейчас приходилось применять его.

Я снял стакан с экрана.

— Мы еще не покончили с фильмами. Кажется, у вас проблемы с весом? Позвольте показать вам кое-какие снимки.

Первым шло изображение Уэллса в фильме «Чужой», где он достаточно тощ, чтобы на шее заметно выделялось адамово яблоко.

— Здесь вы в сорок шестом, все еще достаточно похожи на себя сегодняшнего. А это «Печать зла», десять лет спустя.

Распухшая глыба, небритая и потеющая. Одно фото за другим. Все более отвисшие, раздутые щеки, превращение ранее красивого лица в подушку жира, представительной фигуры в обрюзгший кошмар.

Я демонстрировал клип за клипом. На всех был Уэллс, ковыляющий по комнате: щеки подрагивают и трясутся при каждом слове монолога из какого-то европейского эпоса середины шестидесятых. Бесчисленные клипы Уэллса, сидящего на нелепых ток-шоу: брюхо свисает ниже колен, сигара зажата в пальцах правой руки, клочковатая борода не скрывает разжиревшей шеи и бесчисленных подбородков.

— К концу жизни ваш вес будет колебаться от трехсот до четырехсот фунтов. Точнее никто не знает. Вот фото актрисы Энджи Дикинсон, пытающейся сесть вам на колени. Но колен у вас нет. Смотрите. Ей приходится обнимать вас за шею, чтобы не соскользнуть. Вы не сможете ни дышать, ни двигаться, спина разламывается, почки отказывают. В восьмидесятых вы застрянете в автомобиле, и его придется распиливать, чтобы вас вызволить. Последние годы жизни вы займетесь съемкой роликов, рекламирующих дешевое вино, которое сами пить не сможете из-за полной потери здоровья.

Уэллс молча смотрел на снимки.

— Выключите это, — прошептал он, после чего надолго замолчал. Брови сведены, глаза — озера, полные презрения к себе. Но что-то подсказывало мне: он находит некое удовлетворение в этом унижении, словно увиденное им было всего лишь исполнением пророчества, произнесенного над колыбелью.

— Вижу, вы немало потрудились, — спокойно заметил он. Я понял, что близок к успеху, и подался вперед.

— Но все можно изменить. Наша медицина позаботится о том, чтобы вы никогда не стали жирной пародией на себя. Мы сохраним вам молодость и красоту на всю оставшуюся жизнь.