И вот теперь мы постараемся узнать, что думала сама Софья Андреевна, кто она – женщина, отдавшая всю жизнь своему великому мужу, или погубившая его корыстная, ограниченная истеричка, или человек, имеющий право на собственный взгляд и счастье? Ей нужно было защищать интересы семьи или отринуть материальное и пойти вслед за супругом?

Приятель графа И. П. Борисов в 1862 году отзывается о Софье Толстой так: «Она – прелесть хороша собою вся. Здраво умна, проста и нехитроумна – в ней должно быть и много характера, т. е. воля ее у нее в команде. Он в нее влюблен до Сириусов».

Ему вторит Бунин: «Софья Андреевна нравилась мне своей высокой, видной фигурой, черными, гладко зачесанными блестящими волосами, подвижным привлекательным лицом, выразительным крупным ртом, улыбкой и даже манерой присматриваться, щурить большие черные глаза. Настоящая женщина-мать, хлопотливая, задорная, постоянно защищающая свои семейные интересы, наседка!»

Софья Толстая 8 марта 1898 года писала в своем дневнике: «Ночью я плакала от того тяжелого положения несвободы, которое меня тяготит все больше и больше. Фактически я, конечно, свободна: у меня деньги, лошади, платья – все есть; уложилась, села и поехала. Я свободна читать корректуры, покупать яблоки Л. Н., шить платья Саше и блузы мужу, фотографировать его же во всех видах, заказывать обед, вести дела своей семьи – свободна есть, спать, молчать и покоряться. Но я не свободна думать по-своему, любить то и тех, кого и что избрала сама, идти и ехать, где мне интересно и умственно хорошо; не свободна заниматься музыкой, не свободна изгнать из моего дома тех бесчисленных, ненужных, скучных и часто очень дурных людей, а принимать хороших, талантливых, умных и интересных. Нам в доме не нужны подобные люди – с ними надо считаться и стать на равную ногу; а у нас любят порабощать и поучать… И мне не весело, а трудно жить… И не то слово я употребила: весело, этого мне не надо, мне нужно жить содержательно, спокойно, а я живу нервно, трудно и малосодержательно».

И она же о своем муже в одной из записей: «Как хотелось бы мне поднять тебя выше, чтоб люди почувствовали, что и им нужны крылья, чтоб долететь до тебя, чтоб умилялись, читая тебя, чтоб то, что ты напишешь, не обидело никого, a сделало бы людей лучше, и чтоб произведения твои имели интерес и характер вечный». Согласитесь, если брать во внимание эти два абзаца, то получается достаточно противоречиво? Но разве такого не бывает, когда в разные периоды жизни чувствуешь и думаешь по-разному?

Однажды Софье Андреевне цензор Победоносцев сказал, что считает несчастьем, что ей пришлось быть женой Толстого, что ума за ним не признает, т. к. ум – это гармония, а в графе одни крайности и углы. На что она ему достойно парировала: «Может быть, но Шопенгауэр сказал, что ум есть фонарь, который человек несет перед собой, а гений есть солнце, затмевающее все».

В дневнике Льва Николаевича в начале их разлада: «Во сне видел, что жена меня любит. Как мне легко, ясно все стало! Ничего похожего наяву. И это-то губит мою жизнь…» А в последних числах октября 1910 года, накануне рокового ухода: «Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же».

Сергей Львович Толстой о своей матери: «Раннее замужество моей матери и ее полуаристократичность имели влияние на последующую жизнь нашей семьи». Также он рассказывает, что сначала Софья Андреевна вполне подчинялась воле своего мужа, но потом не смогла пойти за ним. «А вследствие своего полузнатного происхождения она особенно ценила так называемое великосветское общество…»

16 декабря 1887 года, из дневников С. Толстой: «Этот хаос бесчисленных забот, перебивающих одна другую, меня часто приводит в ошалелое состояние, и я теряю равновесие. Ведь легко сказать, но во всякую данную минуту меня озабочивают: учащиеся и болящие дети, гигиеническое и, главное, духовное состояние мужа, большие дети с их делами, долгами, детьми и службой, продажа и планы Самарского именья, издание новое и 13 часть с запрещенной “Крейцеровой сонатой”, прошение о разделе с овсянниковским попом, корректуры 13 тома, ночные рубашки Мише, простыни и сапоги Андрюше; не просрочить платежи по дому, страхование, повинности по именью, паспорты людей, вести счеты, переписывать и проч. и проч. – и все это непременно непосредственно должно коснуться меня».

Из воспоминаний Льва Львовича Толстого: «У нее было слишком много здравого смысла, чтобы пойти на это, и она продолжала жить, так как жизнь была налажена силой вещей. Без ее искреннего и глубокого жизненного сопротивления, без того твердого материального основания жизни, какое она поддерживала, Толстой никогда бы не мог так ярко и полно выразить свою великую душу и свою мысль».

Виктор Борисович Шкловский, толстовед, о Софье Андреевне: «Она была в этом доме послом от действительности, напоминала о том, что дети должны жить “как все”, нужно иметь деньги, надо выдавать дочерей замуж, надо, чтобы сыновья кончили гимназии и университет. Нельзя ссориться с правительством, иначе могут сослать. Надо быть знаменитым писателем, надо написать еще книгу, как “Анна Каренина”, самой издавать книги, как издает их жена Достоевского, и, кроме того, быть в “свете”, а не среди “темных”, странных людей. Она была представительницей тогдашнего здравого смысла, средоточием предрассудков времени, была она и такой, какой ее создал Толстой, старше ее на шестнадцать лет. Она его любила горестно, завистливо и тщеславно. В ней Толстой воспитал много своих недостатков, отдав их ей, как передают ключи.

Она хотела большого. Хотела сама писать книги. Принимать интересных гостей, играть на рояле. Но Лев Николаевич и на рояле играл лучше ее.

А она была очень занятая женщина. Усадьба, которая называлась Ясная Поляна, создана ею, и она ею гордилась. Была большая жизнь. Много раз Лев Николаевич – один из величайших людей за всю человеческую историю – менялся.

Много раз он охладевал и снова влюблялся в свою жену.

Он писал о ней, восторгаясь, как она сидит на старом кожаном диване, на том самом, на котором он родился. На ней было то темно-лиловое платье, которое она носила в первые дни своего замужества. Ему казалось, что он достигал счастья.

В другие времена он страдал оттого, что не в силах ни перестроить свою жизнь до конца, ни переделать свою жену».

8 марта 1895 года, вскорости после трагедии (смерть Ванечки), ненадолго объединившей семью в горе, Лев Николаевич писал о жене: «Софья Андреевна поразила меня. Под влиянием этой скорби в ней обнаружилось удивительное по красоте ядро души ее. Теперь понемногу это начинает застилаться. И я не знаю, радуюсь ли я тому, что она понемногу успокаивается, или жалею, что теряется тот удивительный подъем духа». И чуть позднее, 5 мая: «Все то прекрасное духовное, что открылось тотчас после смерти Вани и от проявления и развития чего я ждал так много, опять закрылось, и осталось одно отчаяние и эгоистическое горе».

Во время противостояния Черткова и Софьи Андреевны за право на рукописи Льва Николаевича Толстого: «Допустим, что я помешалась, и “пункт” мой, чтоб Лев Николаевич вернул к себе свои дневники, а не оставлял их в руках Черткова. Две семьи расстроены; возникла тяжелая рознь; я уже не говорю, что я исстрадалась до последней крайности (сегодня я весь день ничего и в рот не брала). Всем скучно, мой измученный вид, как назойливая муха, мешает всем. Как быть, чтоб все были опять радостны, чтоб уничтожить мои всякие страданья?»

«Я даю способ спасти меня – вернуть дневники. Не хотят – пусть променяются: дневники останутся “по праву” у Черткова, а ПРАВО жизни и смерти останется за мной. Мысль о самоубийстве стала крепнуть. Слава Богу! Страданья мои должны скоро прекратиться». То ли в своей обиде на Черткова, на мужа, которому она отдала столько сил, а он отнимал, как ей казалось, у нее право оставаться единственной возле него и право на рукописи, она применяла доступные ей методы, не зная, как иначе повлиять на ситуацию. А может, как говорят некоторые исследователи, Софья Андреевна страдала болезнями психического толка, и происходящее еще более усугубило их течение. Возможно, сказалась совокупность факторов, эмоций, интересов. Точных ответов, к сожалению, нет.