Вызревает хлебный колос,
В мирном золотом краю.
Когда Тим проснулся, совсем рассвело: солнце высоко поднялось над горизонтом. Лежащий на спине, лицом к свету, мальчик чувствовал каждый солнечный луч так, словно солнце проливало не струйки живительного света, а кипятка, но при этом Тим не мог определить место, куда попал солнечный зайчик: тело ныло всё целиком, будто ошпаренное или избитое. Наверное, так же тяжело приходится только что перемолотому фаршу. Чувствуя острую боль в сдавленном удушьем горле, мальчик с трудом уселся, опершись на руки, и принялся тереть глаза, потому что все вокруг было слишком изумрудно и ослепительно, как всегда бывает при высокой температуре.
– Интересно, и долго ещё ты собираешься валяться? Между прочим, это моё место, и мне чертовски неприятно, когда на мне лежат, – голос, раздавшийся снизу, точно доносился со дна зеленого от ила, давно заброшенного колодца.
Тим вздрогнул: в спину что-то весьма ощутимо впилось. Что-то вроде сосновой иголки.
– Metues vitae, non metues mori. Бойся жить, а умирать не бойся. Джон, запас провианта не может быть лишним. Уж в этом-то Вы со мной точно согласитесь, не правда ли? – второй голос был немного мягче, благороднее и доносился откуда-то сбоку.
– Ты думаешь, что это еда? Если это так, то у меня для тебя плохие новости: ты не только туп, но ещё и слеп: оно же ещё свежее и – о ужас! – похоже, что живое! – никак не мог успокоиться первый голос.
– Мы с Вами оба, к величайшему моему сожалению, прекрасно знаем, как быстро свежие лишаются этого качества и приобретают новое свойство – становятся вкусными. Тем более, что голод, по мнению великих, наилучшая приправа к еде. Cibi condimentum est fames. К тому же, если что, то Вы ведь не откажете им в замене свежести на вкус…
Не веря своим ушам, Тим вскочил на ноги.
– Осторожней, жирдяй! – приглушённо донеслось с земли. – Господи, какой грязный! Просто навозная куча! Да перестань уже крутиться, сколько можно! Говорят тебе: прекрати топтаться. Это, между прочим, частная собственность! Ой, ну сейчас-то ку…
Раздался отвратительный звук лопающейся по швам ткани. Или хлопок раздавленного клопа. Звенящая тишина разлилась вокруг.
–Ну вот, достопочтенный Джон погиб, «sit tibi terra levis, mollique tegaris harena, ne tua non possint eruere ossa canes». «Пусть земля тебе будет пухом, И мягко покрывает песок, чтобы собаки могли вырыть твои кости», – второй голос не растерял спокойствия и флегматичности, но приобрёл скорбный оттенок. – Может быть, теперь Вы возьмёте себя в руки и перестанете ставить ноги или что там у вас куда попало?
Второй голос замолчал, явно дожидаясь ответа, но Тиму ничего не лезло в голову.
– Silentium est aurum, – глубокомысленно изрёк голос. – Молчание – золото. Хотя, так даже лучше. Вряд ли у нас есть общие темы для беседы, конечно, если вы не поклонник Овидия, в чём я очень сомневаюсь: Ваш запах – источник моих сомнений. Поэтому стойте спокойно, не шевелитесь, сейчас я позову сестру Джона, она решит, что делать; всё-таки они не чужие друг другу, почти ab incunabulis, с колыбели вместе. Пора, я полагаю, вернуть этого бездельника в лоно семьи.
Подо мхом вспухла и пропала крошечная прямая дорожка.
Тим мигом дотёр глаза до нужного уровня ясности и наконец осмотрелся: в этом никогда не виданном им раньше месте мягкий изумрудный свет струился от спиной к спине стоящих сосен; им был наполнен каждый сантиметр звонкого пышного леса, но ни звука, ни шороха птиц и насекомых не было слышно, только роса, собираясь в тугие шары, оттягивала иглы к черешкам, и мягко падала в изножье колючих великанов, почти до самой вершины заросших толстым зелёным мхом.
Тут и там плотные водяные сферы тяжело срывались с веток в тёмный мох, напитывая его и без того пышный ковёр прохладной влагой. Лес будто спал, изредка трепеща иглами сосен и каплями осыпая изумрудное одеяло. Вода и зелень, зелень и вода.
Сбоку раздался глухой стук. Под кроной вздрогнувшего во сне дерева лежала растрёпанная исцарапанная русалка, складками живота прикрывшая несколько крупных моховых кочек.
– Чего вылупился? – хмуро поинтересовалась она, опершись на пухлые руки и подтягивая рыхлое тело. – Не видишь, упала. Деревья нынче не то, что прежде, – слишком хрупки, чуть тронешь – трещат, а то и ломаются.
Какое-то воспоминание зашевелилось в мозгу Тима, но тотчас исчезло, смазанное необычностью происходящего.
Меж тем русалка хмуро, но не без интереса рассматривала гостя, когда мох рядом с её перепончатыми пальцами зашевелился и скорбно запищал.
– Случилось недоразумение, мадам: по вине этого юного джентельмена, но не по злому умыслу, исключительно по его неуклюжести Джон, Ваш братец, безвременно погиб, decederat non meus mors.
–Мадмуазель я. Да и чёрт с ним, – легкомысленно отмахнулась русалка, тут же отвлёкшись и легкомысленно обнимая шершавый ствол, покрытый каплями липкой смолы. – У меня таких ещё много.
Ухватившись за нижнюю ветку, она ловко подтянулась на руках и уселась на корявый сук, балансируя чешуйчатым хвостом. Потом почесала грязным пальцем растрёпанную голову и с подозрением уставилась на мальчика. Маленькие водянистые глазки светились тем же светом чувства и сознания, что и взгляд откормленной свиньи.
– Что молчишь? Тебе нечего сказать или ты думаешь, что слишком хорош?
Тим попытался что-то сказать, но вместо слов вырвался только сдавленный хрип. С ужасом схватившись за горло, Тим понял, что не может выдавить ни звука.
Русалка сочувственно поковыряла в носу, рассмотрела содержимое и со вздохом откинула в сторону.
– Да не переживай ты так. Джонни получает своё за слишком скверный характер не в первый раз. Но закапывать тело всё равно тебе придётся. Мне неохота портить маникюр.
Она с гордостью продемонстрировала толстые пальцы с ядовито-розовыми длинными ногтями. На некоторых из них лак слез, кое-где его заменяла траурная земляная каемка.
Тим внимательно посмотрел под ноги. Прямо возле ромашкового куста лежал раздавленный пополам червяк, больше на земле ничего не было.
Тим недоумённо поднял взгляд на русалку. Она же, тыча пальцем прямо под ноги Тиму, раздражённо командовала, указывая на что-то до сих пор не видимое глазу.
–Ты ослеп? Джонни прямо перед тобой! Давай бери его, заверни в листок и закопай – ничего трудного. Всё ж таки братец, сводный, правда. Папенька у нас затейник был, ухаживал за всем, что шевелилось. А мамка Джонни, уж поверь, неподвижностью не отличалась. Ты уж закопай его как следует, нехорошо покойнику на виду лежать.
Тим с превеликой осторожностью завернул останки червя в лист подорожника, отнес подальше и аккуратно зарыл в тёплый мох, прихлопнул ладонью и выжидающе уставился на русалку.
– Пусть земля тебе будет пухом и мох – мохом! – русалка некрасиво сморщилась, смахнула единственную, но гигантскую слезу и добавила вполне спокойно. – А вот теперь можно и познакомиться.
Она деловито достала из растрёпанной гривы пучок мха и с неохотой принялась жевать.
– Как мне надоел мох! – пожаловалась она с набитым ртом. – Хоть бы кусочек осетрины там или крабью лапку. Что молчишь-то? Неужели так тяжело поддержать светскую беседу?
– Да немой он.
Из-под зелёной кочки выбрался Джонни.
– Не немой, а глупый.
Из-под соседней кочки выбрался еще один Джонни.
Червяки переглянулись и с воплем «Близнецы!» бросились в объятья друг к другу.
– Ну вот, – вздохнула русалка, флегматично дожевывая мох. – Одного Джонни нам было мало, так ты их ещё и размножил. Да и щучьих котлет съесть тоже было бы неплохо.
– Я бы сказал точнее, размножил, поделив, – из-под ног раздался уже знакомый голос номер два. На дорожку выполз еще один червяк. На первый взгляд, он был точь-в-точь как Джонни, но несколько длиннее и более меланхоличный, перетянутый, как сосиска, узеньким ремешком из круглых одинаковых звеньев.
– Часовой пояс, – важно пояснил червяк, подтянув ремешок, – очень полезная вещь, особенно, когда куда-то опаздываешь. Rapit hora diem. Час, знаете ли, увлекает за собой день.
