Так, в мрачных раздумьях под монотонный шум моря текли ночные часы. Наконец первые лучи утра засияли на востоке и осветили бушующий океан, в свирепом бешенстве бьющийся о скалистый берег. Товарищи Вернона проснулись. Запас еды, который они взяли с собой, был попорчен морской водой; голод, усиленный долгой тяжелой работой, становился нестерпимым. Пускаться в море на покалеченном суденышке было невозможно; однако милях в двух оттуда, на берегу залива, одну сторону которого составлял мыс с утесом, увенчанным башней, стояла рыбацкая лачуга – туда-то они и поспешили в поисках более гостеприимного убежища, ни секунды дольше не раздумывая ни об огоньке, даровавшем им спасение, ни о его таинственной причине. Выходя из башни, Генри осмотрелся кругом – но не увидел ни следа, указывавшего, что развалины обитаемы, и, в конце концов, сказал себе, что, должно быть, и сам маяк был плодом воображения.

Добравшись до хижины, где жил рыбак со своей семьей, путники подкрепились простым завтраком, а затем решили вернуться к башне, чтобы починить лодку и, если удастся, возобновить путь. Вернон вместе с хозяином и его сыном отправились с ними. По дороге разговор зашел о деве-невидимке и ее маяке: все соглашались, что свет в башне стал загораться недавно, но никто не мог объяснить, отчего неизвестная причина сего явления получила такое, а не другое имя. Впрочем, оба рыбака из лачуги подтвердили, что раз или два замечали в близлежащем лесу какую-то женщину и что в соседнюю хижину в миле отсюда, по другую сторону мыса, несколько раз являлась какая-то девушка и покупала хлеб; оба подозревали, что это одна и та же особа, но точно сказать не могли, ибо даже не пытались ничего разузнать. Поистине любознательность явно не тревожила эти простые умы.

Весь день провели моряки за починкой судна; стук молотков и голоса мужчин за работой гулко разносились по берегу, смешиваясь с неумолчным плеском волн. Не время было исследовать башню в поисках ее таинственной обитательницы – сверхъестественной или земной, но явно избегающей встречи со всяким живым существом. Вернон, однако, обошел вокруг башни и внимательно осмотрел все закутки внутри: но голые грязные стены ее не являли никаких признаков обитаемого жилья, и даже ниша в стене у лестницы, которую он утром не заметил, выглядела столь же пустой и заброшенной. Покинув башню, он отправился бродить по близлежащему сосновому лесу; скоро он оставил все попытки разрешить загадку и снова погрузился в мысли, более близкие его сердцу – как вдруг заметил на земле у своих ног женскую туфельку. Со времен Золушки не видывал мир таких крошечных туфелек; все в ней говорило о юности, изяществе и красоте. Вернон ее поднял: он часто восхищался маленькими ножками Розины, и первая мысль его была – подойдет ли ей этот башмачок? Странно, очень странно! – должно быть, это туфелька девы-невидимки! Так, значит, огонь в башне и вправду зажигает некий призрак – призрак довольно-таки материальный, раз ноги его нуждаются в обуви; и какой обуви? – с таким изящным подъемом, такого прекрасного кроя, во всем сходной с туфельками Розины! Снова образ покойной возлюбленной овладел его душою, и сердце наполнили тысячи воспоминаний, пустячных и ребяческих, но для влюбленного исполненных невыразимой прелести; бросившись на землю, горько, горько зарыдал Вернон над злосчастной судьбой нежной сироты.

К вечеру моряки закончили работу, и наш герой вернулся вместе с ними в лачугу, где они решили переночевать, а завтра с утра, если позволит погода, продолжить путешествие. Вернон не рассказал своим спутникам о туфельке. Часто он оглядывался назад – но башня темным силуэтом возвышалась над серыми волнами, и огонек не светился в окне. Хозяйка лачуги постлала гостям на полу, а единственную кровать предложила благородному гостю; но тот отказался лишать хозяев их законных владений и, завернувшись в плащ, бросился на охапку сухих листьев, надеясь забыться сном. Он проспал несколько часов: проснулся – все вокруг молчало, лишь тяжелое дыхание спящих моряков нарушало тишину. Он встал и, подойдя к окну, взглянул на башню; огонек горел, бросая слабые лучи во мрак утихшего моря. Поздравив себя с нежданной удачей, молодой баронет тихо вышел из хижины и, плотнее запахнув плащ, быстрым шагом направился вокруг залива к башне. Вот он на месте: огонь все горит. Войти и вернуть даме туфельку – этого даже вежливость требовала; однако Вернон решил подойти незамеченным, чтобы на сей раз хозяйка башмачка не сумела улизнуть. К несчастью, поднимаясь по узкой тропе, он наступил на шатающийся камень; тот оторвался и с грохотом покатился вниз. Генри бросился вперед, желая быстротой натиска поправить свою неуклюжесть. Вот он у двери – входит – все вокруг молчаливо и темно. Он подождал в нижней комнате – и ему почудился едва слышный звук. Вот он взбирается по лестнице, вот поднимается наверх – но здесь его встречает непроглядная тьма; ночь беззвездна, и ни один луч света не проникает сквозь единственное отверстие. Молодой человек зажмурил глаза, затем снова открыл, надеясь хоть так уловить какой-нибудь слабый блуждающий отсвет – все напрасно. Ощупью он обошел комнату, остановился и затаил дыхание – и, прислушавшись, уверился ясно, что рядом с ним в комнате есть кто-то еще, что воздух слегка колеблется от чужого дыхания. Ему вспомнилась ниша у лестницы; но прежде, чем идти туда, Вернон решил заговорить – и несколько мгновений колебался, не зная, что сказать.

– Должно быть, – отважился он наконец, – какое-то несчастие стало причиною вашего отшельничества; и если помощь мужчины… джентльмена…

Слова его были прерваны восклицанием; голос из могилы произнес его имя – милый голос Розины:

– Генри! Генри, тебя ли я слышу?

Он бросился на голос – и заключил в объятия живое прекрасное тело своей оплаканной возлюбленной, своей Невидимки; ведь даже сейчас он не видел ее, хотя сердца их бились грудью в грудь, а рукою, обвитой вкруг талии, он удерживал ее от падения – ибо она готова была лишиться чувств; а поскольку рыдания мешали ей говорить, не рассудок, а лишь инстинкт, наполнивший сердце бурной радостью, подсказал Вернону: здесь, рядом с ним, в его объятиях – та, кого он обожает всем своим существом, живая и невредимая.

Утро застало влюбленных, столь чудесным образом нашедших друг друга, на волнах умиротворенного моря: при попутном ветре отплыли они в город Л***, а после – в поместье сэра Питера, откуда Розина три месяца назад бежала в таком ужасе и отчаянии. Солнечный свет рассеял тени и открыл прекрасный облик девы-невидимки. Страдание и скорбь оставили на нем свою печать, но все та же милая улыбка играла на губах, и голубые глаза сияли все тем же нежным светом. Вернон показал ей туфельку и объяснил, что побудило его раскрыть тайну хранительницы маяка; даже сейчас он не осмеливался спросить, как сумела она выжить в этих безлюдных местах, зачем пряталась от людских глаз, почему не нашла его, не бросилась к нему за помощью – ведь под его защитой ей нечего бояться, и любовь оградила бы ее от любых опасностей! Но, едва он заговорил, Розина отпрянула, смертельная бледность выступила на ее щеках, и прерывающимся голосом она прошептала: «Проклятие твоего отца… те ужасные угрозы!..» Так выяснилось, что гнев сэра Питера и жестокость миссис Бейнбридж наполнили Розину безумным, непобедимым ужасом. Она бежала из дома, охваченная страхом – не раздумывая, не строя планов, почти без гроша в кармане; опомнившись, она поняла, что теперь все пути для нее закрыты. В целом мире кроме Генри у нее не было друзей. Куда идти? Найти любимого значило и его, и себя ввергнуть в пучину несчастия, ибо сэр Питер заявил, подтвердив свою речь божбой и проклятиями, что скорее согласится увидеть их обоих в гробах, чем мужем и женой. Несколько дней несчастная блуждала по округе, днем пряталась и выходила только по ночам. Наконец она набрела на заброшенную башню и здесь нашла приют. Как она тут выжила, Розина и сама толком не могла рассказать: днем она бродила по лесам или спала в подвале башни – укрытии, никому не известном и никем не обнаруженном, по ночам же сидела у окна при свете горящих сосновых шишек. Ночь стала для нее любимейшим временем: ей казалось, что вместе с темнотой приходит безопасность. Она не знала, что сэр Питер покинул свое поместье, и страшилась, вдруг он откроет ее убежище. Единственная надежда ее была на Генри: он вернется, он не успокоится, пока ее не отыщет! Она призналась, что приближение зимы ее страшило: она слабела, худела и боялась умереть, не дождавшись своего возлюбленного.