Я отрицательно покачал головой и сразу поморщился от боли, вызванной этим движением. – Давай, братишка, подробно рассказывай, может память ко мне и вернется.
От моего родственника я и узнал о времени, в которое я попал. Я попал в Тамбов первое августа одна тысяча девятьсот девятнадцатого года. Мы с моим братом Александром родились в семье прапорщика Юрия Сорокина и Лизы Светловой из обедневших дворян, чья семья жила очень просто и небогато, мама почти одновременно со мной слегла от тифа и за пару недель сгорела от этой болезни, оставив своих сыновей нашему отцу, который после революции присоединился к Красной армии и вот уже год не видевшему своей семьи. Поэтому выхаживали меня тетка и брат, чудом не заразившиеся этой болезнью. Моему новому телу было восемнадцать, брату- семнадцать. Жили мы с братом и сестрой нашей матери, старой девой, в маленьком флигельке в центре города. Брат моего нового тела показал мнет фотокарточку, на которой были хорошенькая женщина и офицер с закрученными кверху усами. – Наши родители! – Андрей незаметно вытер тыльной стороной руки предательскую слезу.
Перед смертью наша мама вбила в нас с братом знания, с которыми мы с братом после учебы в гимназии собирались поступать в Университет, французский, немецкий, латынь и английский языки мы знали в совершенстве. (Я неожиданно для себя выругался на французском – видно знания моего предшественника никуда не исчезли. Это меня обрадовало). До революции мы с братом учились в гимназии, с приходом революции наше образование продолжалось дома. Жили мы с братом у сестры нашей матери, старой девы, ютящейся в маленьком флигельке в центре города. Февральская и Октябрьская революции, прошли в Тамбове довольно мирно. Я напрягся – восемнадцатого числа будет захват города конницей генерала Мамонтова.
Я мысленно чертыхнулся – сначала рейд белых, затем через год начнется восстание Антонова и тамбовская губерния зальется кровью. На пенсии я много читал в интернете, пытаясь понять причины мужицких восстаний против советской власти. Пришлось изучить много материалов.
Летом будущего года, казалось, сама природа ополчилась против русских мужиков. В стране будет бушевать небывалая засуха, на корню погубившая весь урожай, в ряде волостей крестьяне из-за засухи уже начнут есть лебеду, кору и крапиву.
Даже в самых богатых губерниях начнется голод, да такой, которого в бывшей Российской империи не видели уже много лет. Подобно древнему мертвецу, призрак голода восстанет из могилы, а за ним торопились и другие напасти: мор скота, болезни детей, проклятая холера, тиф…
Хуже всего было то, что новые власти не будут спешить помогать самым обездоленным мужикам, кормившим страну. Вместо того, чтобы спасать крестьян в неурожайный год, с них стали драть по три шкуры, требуя не только выполнения плана «продразвёрстки», но и уплаты недоимок за прошлый год, когда часть Тамбовской губернии была под властью Добровольческой армии. Казалось, так «красные» мстили народу за поддержку беляков и за свои военные неудачи…
Но на самом деле в действиях большевиков не было никакой мести, а только циничный расчёт: власти, поставив мужиков в безвыходное положение, побуждали крестьян бросать свои единоличные хозяйства и переходить в совхозы, коммуны и артели.
Цена вопроса – будущее всей модели «коммунистической экономики» в деревне.
По официальной статистике Тамбовского губисполкома, из семидесяти двух тысяч десятин бывшей помещичьей земли, отошедших в ведение совхозов, было освоено только сто пятьдесят десятин. Вся остальная земля была брошена.
Ещё более убийственная оценка итогов коммунистических методов «хозяйствования» была дана в докладе тамбовских эсеров в ЦК ПСР:
«Совхозы совершенно не в состоянии оказались справиться с захваченною землёю. Так, в Александровском совхозе Тамбовской губернии из 820 десятин пахотной площади было засеяно только 140 десятин озими, но и этих результатов удалось достигнуть исключительно путём насильственного привлечения на работы крестьян… За что ни возьмись – в совхозе нехватка. Тем же Золотарёвым на съезде были сообщены следующие цифры. В 1920 г. для совхозов губернии требуется 5 300 рабочих лошадей, имеется же налицо 900 голов (17 %), в большинстве заражённых чесоткою и усиленно падающих от бескормицы…
Было бы утомительно приводить другие примеры. Картина всюду одна и та же: скот – в чесотке, фуража нет, кормят скотину соломой, доставляемой крестьянами по нарядам Упредкомов. Положение рабочих советских хозяйств – отчаянное: нет обуви и одежды, остро стоит жилищный вопрос. Рабочие в большинстве случаев беженцы…»
Но сознаваться в крахе своих социалистических экспериментов было невозможно, поэтому большевики решили исправить положение совхозов тем, чтобы силой загнать туда побольше крестьян, заставив их «пожертвовать» совхозам и коммунам всё своё имущество.
Новая кампания по «изъятию излишков» началась ещё до уборочной страды – когда из Москвы в Тамбов спустили план продразвёрстки на двадцатый год: одиннадцать с половиной миллионов пудов зерна и девятнадцать миллионов пудов картошки (при этом осенью двадцатого года в губернии было собрано всего двенадцать миллионов пудов зерна). Плюс на губернию повесили ещё пятнадцать миллионов пудов зерна «недоимки».
Обстановку, в которой собиралась продразверстка на Тамбовщине, можно представить по выступлению одного из делегатов на Всероссийской конференции партии правых эсеров:
– Большевистская власть не останавливается перед самыми жестокими и варварскими способами подавления крестьян. «Законные» и «незаконные» расстрелы, массовые аресты, уничтожение целых сёл – всё пускается в ход.
Даже один из старейших тамбовских коммунистов Николай Исполатов в письме к Ленину писал, что «мужики поднялись с дрекольем из-за голода»: «При взимании государственной развёрстки особенно ярко обнаружилась вся наглость, жестокость, своекорыстие, беспощадность этих людей в виде различных незаконных конфискаций без соответствующих протоколов или неправильно составленных, с пропуском взятых вещей, под свист нагаек, битьё прикладами, пьяный разгул, издевательства, истязания, изнасилования жён красноармейцев, находившихся на фронте и теперь вернувшихся, – при сплошном вое баб и крике детей».
«Официальной» датой начала восстания считается девятнадцатое августа двадцатого года, когда сельчане при поддержке партизан напали на продотряд в селе Каменка, что юго-восточнее Тамбова. В тот же день крестьяне напали и на продотрядовцев в соседнем селе Туголуково, в результате возникшей перестрелки погибли помощник командира отряда и два прод-армейца.
Произошло нападение в деревне Афанасьевке, что в 6 километрах от Каменки. Антоновцы схватили двух прод-агентов, убив одного и тяжело ранив второго. При невыясненных обстоятельствах погиб и деревенский учитель по фамилии Антонов.
Интересно, что «почётный чекист» Кирсановского уезда Георгий Михин вспоминал, что в те годы считалось, будто бы военные действия с антоновцами начались ещё раньше – с нападения боевой дружины эсеров на концлагерь Сухотинка, где содержались выжившие жители трёх сожжённых продотрядовцами сёл: Коптева, Хитрова, Верхне-Спасского. Более ста пятидесяти человек из этих сёл были расстреляны, другие помещены в концентрационный лагерь.
Но потом, видимо, власти постеснялись признавать существование концлагерей с заложниками, и дата начала мятежа была передвинута на первое сколько-нибудь массовое выступление.
Итак, утром двадцатого августа антоновцы напали на Ивановский совхоз, расположенный в двадцати километрах от Каменки. Нападавшие убили двух совхозных рабочих, забрали тринадцать лошадей и скрылись. Посланный в погоню отряд губчека нападавших не догнал и вернулся в Ивановку, а затем, сославшись на усталость коней, отправился на отдых… в Тамбов.
Из Каменки на поиски антоновцев выезжал и отряд по борьбе с дезертирством, усиленный десятью прод-армейцами. Также не найдя никого, эта группа вечером вернулась в Каменку и заночевала в ней, выставив караулы.
