— Ты куда?! — ухватила меня за рукав Прасковья Пубертатная.

— В туалет, — бросил я в ответ.

— Ну, иди, — разрешила начальница пятерки. — Только давай быстро!

Возвращаться в зал я не собирался. Теперь я не смог бы взять в руки грязные боблинские деньги. Вначале я, действительно, направился в туалет, который находился неподалеку, в конце коридора. Но возле входа в мужское отделение стояли помощники Акивуменко.

— Сюда нельзя! — остановили они меня. — Не видишь? Занято!

Я понял, что внутри происходит серьезный разговор между руководителем «Марширующих» и кинорежиссером Микитой Нахалковым. Развернувшись и удаляясь от туалета, я краем уха услышал обрывок разговора помощников Акивуменко:

— …А мне Статин напоминает самодовольную крысу, заполучившую в единоличное распоряжение амбар с зерном…

Гогот людей и боблинов заглушил продолжение фразы. В моей памяти возникли строки из «Дао-дэ-цзин»: «Лучший правитель тот, о котором народ знает лишь то, что он существует. Несколько хуже те правители, которые требуют его любить и возвышать. Еще хуже те правители, которых народ боится, и хуже всех те правители, которых народ презирает.»

Свободный туалет я нашел, поднявшись на этаж выше. Там я первым делом старательно вымыл ладони, испачканные рукопожатиями с членами движения «Марширующие». Затем я умылся, так как почти на физическом уровне ощущал на своем лице остатки атмосферы актового зала.

В Главном Учебном Заведении Колоссии шла обычная студенческая жизнь. Молодые люди бегали по коридорам и по лестницам. Преподаватели вышагивали медленно и степенно. Я подумал, что всего через год мог бы вот так же, как они, учиться в Московском Университете и ни о чем не знать, ни о чем не думать… Но теперь я УЗНАЛ и научился ДУМАТЬ. Поэтому на окружавших меня людей и боблинов я смотрел, как на слепцов. Они суетились, торопились, мельтешили и считали свои мимолетные прихоти важнейшими делами во Вселенной. Но все они были всего лишь пешками в чужих руках. Да что там пешками, они были ничтожнейшими винтиками в глобальной игре правителей этого мира. В игре, которую я собирался прекратить.

Мне не потребовалось задавать вопросы или использовать магию, чтобы отыскать дорогу к ближайшему буфету. Голод обострил мой нюх, и вскоре я уже стоял в очереди к кассе. Выглядывая через плечи стоявших передо мной людей и боблинов, я убедился, что Колосские деньги мало чем отличались от тех, что лежали у меня в кармане. Они назывались «дурбли» и «тупейки».

Когда подошла моя очередь, я протянул кассирше самую крупную купюру и попытался внушить: «Это самые настоящие Колосские дурбли. Возьми их без сомнений и не забудь дать сдачу!» Все произошло так, как я и хотел. В результате не совсем законной операции я получил пару булочек с джемом, стакан кофе и полный карман настоящих Колосских денег. Не собираясь испытывать судьбу, я быстро удалился и поел на другом этаже.

Интересно, думал я, что предпримет кассирша, когда обнаружит в своей дневной выручке купюру из другого мира — не дурблевую, а рублевую? И тут мне в голову пришла мысль, что по этой купюре, если начнется серьезное расследование, враги смогут выйти на мой след. Правда, сразу успокоил я сам себя, на это им потребуется немало времени. Меня уже не будет не только в ГУЗКе, но, скорее всего, и в Изначальном мире. Но на всякий случай я решил в следующий раз, если возникнет потребность в деньгах, использовать листок простой бумаги.

Мне вспомнился эпизод из романа «Мастер и Маргарита». Я применил «черную магию», правда, без ее последующего разоблачения. Я мог расплачиваться деньгами, которые потом превращались бы в бумагу. Так кто же я — сам Воланд? Мне почему-то больше хотелось быть Мастером. Только был я Мастером без Маргариты. Поэтому, пожалуй, я не могу называться ни человеком, ни Дьяволом, ни Богом. Я — Калки, маг по крови. Я иду во гневе своем, чтобы наказывать зло и искоренять несправедливость!

С этими решительными мыслями я вышел их ГУЗКа и отправился к другу Отшельника — Наулу Назелю.

Мурава в общих чертах очень напоминала Москву, но в то же время я не переставал удивляться отличиям и несоответствиям в деталях. По улицам ездили похожие на жуков автомобили различных моделей и цветов. Привычные цвета светофоров — красный, желтый, зеленый — соответственно поменялись на красный, белый, синий. Расположение улиц и площадей возле ГУЗКа не соответствовало окрестностям МГУ в Москве. Рассчитывая выйти к станции метро «Университет» или ее аналогу в этом мире, я вместо этого оказался в районе высотных, недавно построенных, жилых домов.

Хлопнув себя по лбу и обругав за несообразительность, я подошел к первому попавшемуся на пути газетному киоску и купил карту Муравы со схемой подземки (так здесь называлось метро).

— Где тут улица Орешниковая, дом шесть, квартира восемнадцать? — некоторое время я стоял и изучал карту, ориентируясь на местности. Потом я вышел на широкий проспект и зашагал по направлению к ближайшей станции подземки.

Подземка Муравы была такой же красивой, как и московское метро. Мозаичные потолки, мраморные полы и стены, колонны, скульптуры и люстры превращали каждую станцию в огромный подземный дворец. Но этот роскошный фон входил в диссонанс с безликой массой пассажиров подземки: серые или бурые немаркие цвета одежды, осунувшиеся унылые лица, безразличные потухшие взоры.

В подземке почти невозможно было встретить боблинов. В ГУЗКе соотношение людей и боблинов было примерно один к одному (при том, что боблины составляли около пяти процентов всех жителей Колоссии). На улице в автомобилях я видел почти одних только боблинов, люди владели лишь маленькими или старыми недорогими машинами.

Поезда в подземке были переполнены, несмотря на то, что сейчас был день, и вроде бы все трудоспособное население должно было находиться на работе. В давке и толчее я проехал несколько остановок, потом пересел на другую линию и, наконец, вышел на нужной станции.

Наул Назель жил в довольно старом районе Муравы, построенном в самом начале правления Уравнительной церкви, то есть около пятидесяти-шестидесяти лет назад. Семи— и шестиэтажные кирпичные дома стояли вдоль нешироких улочек и бульваров, утопая в зелени кустов и высоких деревьев. Здесь было тихо и спокойно, особенно после суеты ГУЗКа и сутолоки подземки. Старушки сидели на лавочках, дети бегали между деревьями. Машин было мало, и все они, судя по примитивным убогим формам, были местного колосского производства. В общем, это был старый «человеческий» район города, еще не измененный новой «боблинской» цивилизацией с обилием торговых киосков и с яркой безвкусной рекламой.