Зря я выдумал оправдание. Пару минут назад я прогуливался по дворику лицея победителем, неуязвимым в схватке и исполненным собственного величия, словно был верхом на белом карфагенском слоне. Оправдавшись перед Хильдой, я свалился с него и теперь был достоин только плешивого мула. Почему я честно не признался ей, что придумал историю, чтобы повеселиться и заодно отыграться за прежние поражения?
Возможностей толковать историю на свой лад у меня впереди предостаточно. Но мои вымыслы уже не будут так вдохновенны. Я, конечно же, еще не раз поддамся искушению дать волю фантазии. Найдутся и те, кто будет благодарен мне за фальсификацию событий. Вспомним хотя бы о миллионах людей, которые в XIX веке боготворили Наполеона, ликовали, глядя, как перед ним склоняла головы европейская знать. Наполеон был великим героем XIX века, и с его поражением рухнули мечты определенной мятежной части человечества. Пусть невзгоды сломили его, но это не значит, что каждый год, в каждом классе, в каждой школе мы должны пересказывать историю его поражения. Ради собственного достоинства нам следовало бы превратить его в фантастического героя вроде Супермена.
Может быть, объявить историю жанром художественной литературы? Именно! Я на этом настаиваю. Идея многим придется по душе. Мой тесть был бы рад изменить некоторые факты современности. Он позволил бы Гитлеру победить. Патрокл – запоздалый нацист, обожающий разгромленное движение. Поверженное в ходе самой масштабной капитуляции царства теней, что заставляет меня задуматься о том, что в XX веке сочувствие вызывали не только святые, но и бандиты.
В общем, к концу дня мое душевное состояние мутировало из экстаза в депрессию. В то время радость моя была хрупкой, а отчаяние и скука безграничны.
Собираюсь домой, иду по коридору лицея. Во всех классах уроки – приглушенный шум, мерцающий свет. Такое ощущение, что я шагаю по айсбергу, который вот-вот треснет.
Заворачиваю в учительскую. Отто, сидя за столом, проверяет контрольные. Я зашел за своим портфелем и не хочу вступать с ним в разговор. По понедельникам, средам и пятницам Отто преподает физику, в остальные дни пьет. Когда трезв, он обладает тонким чувством юмора. Он мне нравится.
– Ты как раз вовремя. Дай мне взаймы пару песо, – говорит он без паузы и продолжает, получив деньги: – А теперь могу угостить тебя пивом.
– Сегодня я занят, – отвечаю я, хотя не принял бы его приглашение ни завтра, ни послезавтра.
Попойка с Отто для меня столь же невообразима, как полет на дирижабле. Мы коллеги, общаемся и похлопываем другу друга по спине в лицее, но за его стенами нас ничто не связывает. Окажись мы за одним столом в баре, нам не о чем было бы говорить. Весь вечер молча глядели бы друг на друга и неловко улыбались.
В ответ на мое прощание он предостерег:
– Завтра зарплата, – говорит он мне в спину, пока я открываю дверь, и продолжает: – Завтра наше жалование обесценится на двадцать процентов. Сходи на черный рынок, успеешь получить за него хотя бы двадцать два доллара. Ровно двадцать два.
Выхожу на улицу с мыслью об услышанном. «Двадцать два» вспыхивает и гаснет перед глазами, словно рекламная вывеска. Двадцать два доллара – просвещение в этой стране выставлено на барахолку. Столько же за полчаса зарабатывает бронкская проститутка. На эту зарплату я могу позволить себе в праздник полторы бутылки шотландского виски. Месяц работы сведен к литру жидкости цвета мочи. Туго пришлось бы бедному Отто, потребляй он импортный алкоголь, – стал бы трезвенником. Мысль о подачке в двадцать два доллара приводит меня в оцепенение. Это заработок меньше, чем у продавца мороженого на углу. Что мешает правительству поднять нам зарплату? Наверное, они думают, что во время экономического спада больше, чем бумажные деньги, обесценивается только образование. Они видят, что мы ничего не производим, и потому решили уморить нас голодом. Геноцид учителей идет полным ходом, и ни одна гнида не пикнет. Не исключено, что министерство образования решило сыграть с нами роковую шутку и надеется, что, взглянув в расчетный листок, мы наконец-то умрем – от смеха.
Понятно, что в моем случае смерть от голода всего лишь метафора. Ни для кого не секрет, что я зять Патрокла дель Пасо-и-Тронкосо, так же как и то, что тесть поддерживает тепло в моем семейном очаге. Коллегам прекрасно известно мое экономическое положение, отчего подозреваю, что где-то в городе весит ориентировка с информацией обо мне. Все, вплоть до школьных мух, жужжат о том, что я не нуждаюсь в учительской зарплате. А я дорожу работой. По словам жены, я «вредина», поскольку не бросаю лицей назло тем, кто советует мне так поступить. В чем-то она права. Из года в год я отклоняю предложения, о которых для меня настойчиво хлопочут родственники жены. Может быть, я так цепляюсь за учительское место именно для того, чтобы разочаровывать милосердные души, обеспокоенные моей судьбой.
Как бы то ни было, финансовая стабильность мне не в радость. Ведь ее обратной стороной стала зацикленность на проблемах, далеких от реальности. В семье жены я ощущаю себя пленником, племенным петухом, которого пичкают прививками от пятидесяти тысяч болезней.
Добравшись до улицы Либертад, я повернул в сторону центра. Чем дальше я продвигался, тем интенсивнее становилось движение. На перекрестках приходилось притормаживать. Машину сразу же брали в окружение менялы, предлагавшие доллары и крузейро [6]. Они правили бал в радиусе пятисот метров вокруг. Менял легко было узнать по черным чемоданчикам, по тому, как они нервно поджидали клиентов и их лица покрывались испариной вследствие интоксикации деньгами. Они покупали и продавали доллары прямо на улице без опаски и лишних церемоний, словно торговали картофелем.
Все во мне возмущалось, когда я видел, как эта армия спекулянтов, подобно одноруким бандитам, ведет в пучине народного бедствия беспрерывную торговлю. Сам собой напрашивался вопрос: откуда, черт подери, берутся участники этого несметного числа сделок. Может быть, они обмениваются долларами и песо беспрерывно по кругу, повышая после каждой операции стоимость валюты и пожирая полученную экономию с каждой новой покупкой, как мифический змей, поедающий собственный хвост?
Мне нравится ездить на машине по центру города. Пробираешься сквозь нерегулируемый поток. Правила движения никто не соблюдает. Работающих светофоров нет. Улицы словно ничейная земля. На перекрестках поворачивают храбрецы или те, что едут впереди всех. Выделенные полосы как будто упразднены. Машин с каждым днем все больше. Должно быть, где-то есть стальное чрево, порождающее их без устали. Они устремляются вперед, расталкивая друг друга. Бесчисленными вереницами. Словно корчатся от карнавального веселья, схватившись за бока. Естественная для шизофреников среда обитания.
Прямо на перекрестке с университетом я встретил, кого бы вы думали? Музу. Солнце ударило в глаза. Острейшие лазерные лучи. Поле зрения вмиг сузилось до мутной щелки. И вот в этой полосе света возникла Муза. Я резко затормозил. Водитель ехавшего сзади «доджа» бешено засигналил, но я сделал вид, что не слышу. Тип сдал назад и объехал меня сбоку.
В миг, когда Муза, приблизившись, наклонилась и заглянула в окно, облако поглотило солнце, и затмение миновало. Слепые, обретшие зрение, переживают похожий шок. Я готов был поверить, что Муза медленно спустилась с небес, приняв облик безымянной птицы, последней представительницы вымирающего вида. Открытое улыбчивое лицо. Мокрые после недавно принятой ванны волосы. Необузданно мокрые, как если бы она вынырнула из подземной реки. Без заднего умысла она вплотную подошла к машине, повинуясь порыву любопытства. Ее лицо всего в нескольких сантиметрах от моего. Я ощущал ее запах, бесхитростный аромат, равнодушный и безмятежный, – небрежно нацепленная драгоценность.
– Садись, – пригласил я, – отвезу тебя домой.
Она отказалась. Назвала нелепую отговорку. Дескать, идет в испанскую галерею за покупками. Навязаться сопроводить ее я не решился. Гулять вместе было не к чему. Она ничего обо мне не знала. Не догадывалась, что является Музой и вот уже несколько месяцев живет внутри меня, словно брильянт, который невозможно переварить. Она не представляла, что любое ее движение передавалось мне. Стоило ей моргнуть, как мне жгло глаза, и так сильно, что я моргал в ту же секунду. Она и подумать не могла, что обладает властью надо мной. Посади она меня в цветочный горшок и поставь его в своей комнате, из моих пальцев на радость ей распустились бы розы.
