– Когда хозяин наливал мне пиво, поджигатели на гумне чиркали спичками, – говорил он каждому, кто готов был слушать, – по-другому я это никак не могу объяснить.

Они с Эльфом помчались к усадьбе.

– Пожар! Пожар! Усадьба на озере горит! – не переставая кричали они и тем самым заставили хозяина и его близких обратить внимание на катастрофу.

– А то еще кто-нибудь сгорел бы! Они вообще ничего не знали, пока мы не прибежали, – расхваливали они себя.

Хозяин весьма предусмотрительно взял на себя руководство и так организовал своих людей и соседей, что удалось спасти скот без единой потери, как написали через два дня в газете «Зеештедтер Зеекурьер». В безопасное место удалось перенести даже новую косилку и две тележки с сеном, которые по счастливой случайности стояли у входа в амбар, потому что еще не ввезли отаву с последнего покоса. Только большая молотилка, находившаяся в самом конце амбара, потому что до зимы ее не планировали использовать, расплавилась в черную колючую глыбу.

– Интересная форма, – заметил построивший несколько лет тому назад дом на Кальвариенберг художник и скульптор по металлу Лассберг, после того как попросил у крайне огорченного, будто заглянувшего в ад, хозяина разрешения пройтись по пожарищу.

– Я же художник и любопытен ко всему, что создает формы. Разрушение – это тоже создание формы. Природа трудится без отдыха, она виновница и доброго, и злого – я, конечно, не в смысле нравственности, художник не мыслит такими категориями. Природа уже придумала все формы, которые лишь впоследствии открывает наша фантазия. Так-то, господин Бирнбергер, и потому искусство не может обойтись без природы. К сожалению. В основе каждой катастрофы лежит деяние природы, даже в поджоге. Мы должны помнить об этом и не позволять подобным событиям повергнуть нас в отчаяние. Не относитесь к произошедшему как к трагедии.

Хозяин подошел к нему вплотную, грозно взглянул и произнес:

– В такую минуту вы говорите об искусстве! Хорошо, не будете ли вы так искусны ссудить мне пятьдесят тысяч марок, господин Лассберг? Как раз хватит на отстройку всего. И никакой трагедии. А если нет, не будете ли вы так искусны поцеловать меня в зад, господин Лассберг? Мне нужно работать. Горит, знаете ли.

Слегка испуганный – не требованием хозяина, которое он не принял всерьез, а скорее угрожающей позой, – Лассберг исчез.

– Это тоже злодеяние природы, – бормотал он, уходя, – что она рождает таких грубиянов! Ну что ж. Я переплавлю и отолью заново эту глыбу, чтобы завершить неумелое произведение природы. Ха! Это будет превосходная скульптура.

Он приподнял голову и несколько раз втянул носом воздух. Приро-о-ода! Приро-о-ода!.. Само звучание слова причиняет боль. Он вышел на проселочную дорогу, ведущую к дому, творчеству и избавлению от внутренней агрессии.

Когда отпали первоначальные подозрения в отношении хозяина и его домашних, расходы по восстановлению усадьбы взяла на себя страховая компания. Скот до весны распределили по крестьянским дворам в округе. Двух телок даже переправили в Хаспельберг. О животных заботились приютившие их люди. В случае с коровами крестьяне оставляли себе молоко. За остальной скот, предназначенный на убой, хозяин должен был возместить убытки сеном или мясом. В начале лета животных выгнали на пастбища и уже осенью завели в новый хлев. Благодаря правительственной программе по созданию рабочих мест удалось нанять нужное количество работников, восстановление огромного здания завершилось к концу весны, и в июне, как положено, в новый амбар сложили сено. Когда скотину загнали в новый хлев, все коровы получили новые имена. Теперь их звали Аттенбауэрша, Лигенкаммерша, Шехина, Оберзеедорферша и так далее, по местам временного проживания.

Годы спустя, когда была развязана война и почти из каждого двора забрали на фронт сначала молодых мужчин, затем мужчин постарше, и освободившиеся рабочие места на фермах заняли работники из военнопленных, началось сожительство иностранцев с немецкими коровами. Позднее утверждалось, что все происходило так непосредственно, что своевременно распознать это не представлялось возможным. Тесная дружба немецких коров с военнопленными – в первую очередь французскими, а потом и русскими – не основывалась, как считали все до единого в первые послевоенные годы, на якобы врожденной развращенности французских солдат и культивированной, а значит, противоестественной высоконравственности немецких коров, которые давали отпор, сталкиваясь, так сказать, с инстинктом продолжения рода и демонстрируя естественный, врожденный способ поведения. Нет! Их поддержка заключалась лишь в том, что изголодавшиеся французы и русские, когда их никто не видел, получали из коровьего вымени калории, которых требует нуждающийся в углеводах организм человека, занятого принудительным трудом. То, что немецкие коровы не сопротивлялись, а, напротив, стояли смирно, нельзя рассматривать с точки зрения морали. Со временем это стало общепризнанным фактом. Так или иначе, то, что происходило на фермах в военные годы, никак не сказалось на обращении немецких крестьян с коровами после войны.

Во второй год войны, незадолго до нападения на советскую Россию, Панкраца, уже не такого и молодого хозяина усадьбы на озере – ему было почти тридцать пять, – призвали и отправили сначала в Россию, а затем во Францию. В это же время в далеком Каттовице в оккупированной Польше тридцатидевятилетний Виктор Хануш тоже отправился на фронт, попав под поздний призыв. Прощаясь с Терезой в усадьбе Лота из Айхенкама, Панкрац пообещал жениться на ней, если вернется с войны невредимым.

Похожее обещание корове Шехине полгода спустя дал как-то вечером французский военнопленный Жан Кюртен, который уже десять месяцев выполнял принудительные работы в усадьбе на озере. Он зашел со свечой в хлев, чтобы тайком попрощаться с Шехиной. На следующий день он собирался рискнуть и бежать во Францию, и кроме коровы в доме не было никого, с кем ему грустно было бы расстаться. Голубка, правда, искала его общества, как только подворачивалась возможность, и Герта тоже, и они тайком, но от этого не менее интенсивно, вели беседы о Боге и о мире, причем чаще о Боге, Жан был католиком не меньше, чем французом. За десять месяцев это происходило только тогда, когда позволяли работа и предписания военного времени: крестьянам под угрозой штрафа предписывалось загружать пленных работой от восхода до заката, не допуская простоев, не облегчая труд и не помогая. Общение с коровами для французов было единственной возможностью ощутить близость живого существа из плоти и крови. Вот Жан и собирался после войны, которую, в чем он не сомневался, немцы проиграют, вернуться и забрать Шехину во Францию в качестве трофея.

Жан сговорился с другим французом, Луи Клермоном, который работал у крестьянина в соседней деревне, и сообщники разработали план побега. Они слышали, что немцы перебросили большую часть армии на восток и оккупационные войска во Франции состоят в основном из пожилых солдат позднего призыва. Когда все силы сосредоточили на востоке для нападения на Россию, батальоны, направленные защищать страну, оказались укомплектованы из рук вон плохо. Французы рассчитывали беспрепятственно проникнуть во Францию, переправившись через австрийские и швейцарские Альпы, днем отсыпаясь в укромных местах, а ночью продолжая путь. Они рассчитывали – была уже осень, ночи стали длиннее – примерно через десять дней добраться до швейцарской границы. На пятый день они достигли местечка Ройтте в Тироле, где наткнулись на патруль и были задержаны. Они не могли знать, что как раз в это время удалось сбежать из плена одному французскому генералу, и немцы бросили все силы на поимку высокопоставленного офицера. Возможные пути бегства во Францию тщательно контролировались. Генерала так и не нашли. Клермона отправили в лагерь для военнопленных, где он работал на оружейном производстве. Кюртен, интеллектуал с политическими амбициями, попал в Украину, где под угрозой смерти строил фронтовые укрепления, а потом – в рабочий лагерь в Чехословакии. Когда Красная армия продвинулась далеко на запад, незадолго до конца войны в суматохе немецкого отступления Кюртену снова удалось бежать. Он прятался в Баварском лесу и после свержения нацистского правительства отправился домой через Зеедорф. Бесплатно получив комнату в усадьбе, Кюртен продолжил прерванные побегом интенсивные беседы с Голубкой. Когда наступило лето, он вернулся в родные края неподалеку от Лиона. Он вскоре стал местным бургомистром, а потом сенатором в Париже. Шехине Кюртен подмигнул на прощание, оставив в родном хлеву.