– Я это и предполагала, – она слабо улыбнулась. – У тебя серьезная работа, и отношение к ней наверняка серьезное. Но сейчас я тебя прошу... нет – умоляю! Умоляю помочь мне!
Был бы у неё чуть более эмоциональный характер, последнюю фразу она бы прокричала. А так эти слова прозвучали очень неприятным фальцетом – для меня неприятным.
Иностранные разведки всегда искали подходы к сотрудникам органов госбезопасности других стран. Сотрудники КГБ СССР исключением не были, их пытались вербовать чуть ли не с момента появления этой структуры, и иногда эти попытки даже оказывались успешными. Самый известный предатель, Олег Пеньковский, получил высшую меру всего восемь лет назад, ещё одного, Петра Попова, расстреляли в 1960-м. Я точно знал про одного действующего агента – Владимир Ветров почему-то купился на посулы французов; у нас его разоблачили только в восьмидесятые, и мне надо было придумать, как сдать информацию о нем, не выдавая своего послезнания. Впрочем, эта задача представлялась мне не слишком сложной, и я собирался покончить с ней сразу после праздников. Сливки с этого Ветрова агенты бывшей Сюртэ Женераль уже сняли, так что никакой спешки не было. Был ещё Олег Гордиевский, которого, кажется, уже завербовали англичане, но тут моя память давала сбои, и я не собрался рубить с плеча.
Я помнил ещё несколько фамилий, но они выйдут на разведку врага позже, так что время предотвратить те предательства было достаточно. А до некоторых я вряд ли мог добраться – тот же Олег Калугин так и не раскрылся в качестве агента ЦРУ, а обвиняли его за интервью, данные уже после отставки, лишения наград и звания и развала СССР. Впрочем, гебешники бывшими не бывают, а к их мемуарам внимание самое пристальное.
И заход Ирины выглядел так, словно она собирается меня вербовать. Правда, в это я верил слабо – судя по памяти Орехова, она вряд ли была агентом хоть ЦРУ, хоть МИ-6, хоть тех же французов. Не её это уровень – вербовать действующего офицера КГБ. Да и чем я мог быть интересен секретным иностранцам? Тут я вспомнил, как сложилась биография «моего» Виктора, и у меня забрезжила тень понимания.
– Ирина, не кипишуй, – спокойно сказал я. – Помочь в чем?
Она пару раз сделала глубокий вдох.
– У моих знакомых недавно арестовали подругу, – тихо сказала она. Её уже осудили и сослали. Писать письма, наверное, не разрешают, весточек никаких, и они за неё очень переживают. Они уже обращались, куда только можно, но всё бесполезно – никто им не отвечает. У неё муж тоже сослан, но три года назад...
– Как зовут знакомую? – сухо уточнил я.
– Надежда Емелькина.
Я мысленно выругался. Про эту безумную девицу я знал – правда, не своей памятью, а памятью Орехова. Видимо, в школе на Надежду произвели неизгладимое впечатление истории девушек-комиссаров времен Октябрьской революции и Гражданской войны, а позже эффект закрепил очень хороший фильм «Оптимистическая трагедия». [1]
Потом эта Надежда как-то набрела на диссидентов, прониклась их идеями, вообразила себя революционеркой и начала отдавать всю себя их борьбе. Правда, она была даже не солдатом, а кем-то вроде подносчицы патронов – с каким-то бешеным энтузиазмом перепечатывала всякую антисоветскую литературу, которую настоящие диссиденты потом переправляли на Запад. В общем, такой бесплатный ксерокс. Она даже работу выбрала так, чтобы больше времени оставалось на эту перепечатку – дежурила в больнице сутки через трое с соответствующей зарплатой. Диссиденты ей, кстати, не платили, но она быстро выскочила замуж за Виктора Красина, который боролся с советской властью ещё со сталинских времен. Так могло продолжать долго, но пару лет назад Красина в очередной раз арестовали и сослали, если Орехов ничего не путал, в Красноярский край, и Емелькина окончательно слетела с катушек.
Судя по агентурным данным, она не раз порывалась выйти в люди с плакатами, но диссиденты не хотели терять живую печатную машинку и останавливали её от необдуманных поступков. Но в июне семьдесят первого не уследили – и девушка оказалась на Пушкинской площади с собственноручно нарисованным плакатом и пачкой листовок, на которых написала свои нехитрые требования: свободу политзаключенным, особенно Владимиру Буковскому (и мужу, разумеется). Её приняли, продержали несколько месяцев в Бутырке, но дали всего пять лет ссылки, которая среди диссидентов считалась мягким наказанием. Суд над ней состоялся в конце ноября, и я предполагал, что Наденька ещё даже не добралась до места ссылки – этот процесс во все времена не был быстрым. Ну а в дороге «никто кормить не обещал» – то есть в переписку ей вступать пока нельзя, у конвоя другие задачи. Я подумал, что гуманное советское правосудие решило организовать жене ссылку в тех же местах, где уже сидел муж – это был очень вероятный исход для этой инкарнации истории Ленина и Крупской.
В принципе, ничто не мешало мне изложить эти соображения Ирине – секретных сведений я не разглашал, зато мог успокоить саму девушку и её неведомых друзей.
Но этот путь вёл меня прямиком в пропасть.
Теперь я мог очень достоверно представить всю хронологию падения Виктора Орехова. Скорее всего, этот разговор состоялся бы и без моего участия – может, без торта, но не он был определяющим фактором. Скорее всего, Виктор даже не заметил бы, что Ирина беременна, и ей не пришлось бы рассказывать про отца ребенка – теперь я сомневался, что мне сказали всю правду, хотя нынешние диссиденты работали в самых неожиданных местах, да и НИИ со скучными и бессмысленными названиями они любили. В общем, товарищ Орехов попался бы на крючок, за что, возможно, даже получил бы поощрение в виде не очень выдающегося секса.
Ну а потом Ирина приходила бы к нему снова и снова, потом познакомила бы его с кем-нибудь более хватким... И Орехов начал бы сдавать даты и персоналии следующих мероприятий своего отдела, а его товарищи находили бы на добытых потом и кровью адресах натуральные пустышки, поскольку всё интересное оказывалось вывезено на другие квартиры. Долго подобное продолжаться не могло, Виктора вычислили – и его жизнь навсегда была сломана. Себе я подобной судьбы не хотел. К тому же я не чувствовал к этой девушке ничего – ни любви, ни даже симпатии. Мне было лишь жаль её ещё нерожденного ребенка – думаю, с такими родителями расти ему сиротой, пусть и в фигуральном смысле, ведь отец и мать все свои силы направят на борьбу со страной и народом.
Я покачал головой и спокойно сказал:
– Что-то слышал, кажется, но подробностей не знаю. Лезть в это не буду, может оказаться чревато.
Ирина поникла. Видимо, она поняла, что добыть у меня информацию не получится – и была очень расстроена этим обстоятельством.
– Вот как... – пробормотала она. – Даже несмотря на то, что я прошу?
– Даже несмотря на это.
Она тяжело вздохнула.
– Но почему?
– Ну... ты же сама сказала, что у меня серьезная работа. И я отношусь к ней очень серьезно.
– А ко мне, значит, несерьезно?
Я пожал плечами. Женщины любят делать парадоксальные неверные выводы.
