Вступление

Отец, Александр Михайлович Бакунин

Эпоха Павла I. Бескрайние зеленые холмы и равнины близ Санкт-Петербурга с их таежными лесами, озерами, чистейшими притоками реки Ижоры долго охраняли от искушений подслеповатую деревушку Гатчину с ее наполовину русскими, наполовину финскими жителями, пока в середине осьмнадцатого века Императрица Екатерина II не подарила ее горячо любимому богатырю Григорию Орлову

Еще через двадцать лет, после кончины светлейшего князя Григория Григорьевича, возмужавшая Гатчина обрела законного хозяина в лице будущего императора Павла Петровича, который возвел в ней дворец с грозными башнями, английскими парками, охотничьими угодьями.

Солнечным летним утром двор Гатчинского дворца, по обыкновению, был заполнен пешими и конными офицерами, чиновниками, экипажами. Толпился народ с прошениями. Кавалергарды в белых мундирах с вытканным мальтийским крестом на груди, в красных безрукавках наблюдали общий порядок, солдаты в прусских мундирах несли охрану.

Александр Бакунин, молодой человек 27 лет, высокий, в коротком парике, в зеленом фраке советника, с конвертом в левой руке и тростью в правой, размашисто шел вдоль фасада в дальнее крыло в Городовое правление. Пройдя насквозь боковой коридор, отворил дверь в канцелярию, незаметно приложив к лицу комочек носового платка. В красивой, но уже обшарпанной канцелярии корпели над бумагами писцы с гусиными перьями в руках, небритые, в париках и мундирах с дырами на локтях. Посередине восседал за столом пожилой коллежский секретарь. Он почтительно приподнялся для приветствия.

Александр толкнул белую дверь.

За ней открылась стильная граненая комната с тремя окнами в разные стороны, прекрасными видами на парк и дворцовые строения. Здесь уже работал Василий, тоже советник и ровесник, и тоже в парике. На столе перед ним широко белела карта с чертежами по землеустройству с овалами прудов, мостиками через ручьи и протоки, каналами и рвами.

– Приветствую Василия Левашова! Ура! Здравствуй, Вася-друг!

Готовый к шуткам Василий улыбнулся.

– Привет, Европеец! Что за конверт? Добрые вести?

– Письмо из Премухина.

Александр развернул послание.

«Любезный наш сын Александр! Давно уже не имели мы удовольствия лицезреть тебя в родном доме. А посему питаем надежду, что ты измыслишь способ доставить нам таковую радость…»

– Я бываю каждое лето. И собирался позднее. Ох, некстати!

Василий сочувственно кивнул и постучал пальцами по бумагам.

– Только взялись пруды размечать…

– Сейчас напишу рапо́рт и в путь.

Изящным, с завитушками, почерком Александр стал писать, ерничая вслух.

– Генерал-провиантмейстеру Его превосходительству Петру Хрисанфовичу Обольянинову. Ха-ха-ха! – и прищелкнул пальцами. – Здесь он?

Василий ответил со смешливой холопской угодливостью.

– Оне… еще не прибыли-с.

– Надеюсь, не воспрепятствует. Ох, некстати!

– Смирись. Отчий дом призывает.

Александр посмотрел с усмешкой.

– Да я и не жил в нем, Вася! С девяти лет при дяде, в дипломатических службах всех европейских дворов. Франция! Италия! Эх…

– Не рыдай. Европеец!

– Легко сказать…– с легкостью ведя перо, Александр поставил витиеватую роспись и присыпал песочком. – … когда ждешь Указа на повышение.

За окном светились под солнцем зеленые холмы, дворцовые здания, в их числе Приоратский дворец с его острой башней, ярко-белыми стенами, угловатой толпой горбатых темно-красных крыш. В памяти отозвались итальянские пейзажи, полотна художников, женские лица. Александр вздохнул.

– Знаешь, что шепнул мне напоследок премудрый лис Талейран?

– Ну?

– «Кто не жил во Франции до революции, тот не знает наслаждения жизнью.»

– Изрядно, – Василий заложил локоть за спинку стула. – Ты и революцию ихнюю видел?

– Воочию! Я же, щенок, подыхал по Руссо, по Вольтеру! Liberté, Égalité, Fraternité ! Свобода, Равенство, Братство!

– Тише, – Василий глянул на дверь. – Газеты и тут почитывают. Шепотом поведай.

Александр придвинул стул.

– Начало французской смуты застало меня в Париже… – и, дрогнув плечами, он схватился за голову. – Обезглавленный король, озлобление толпы на баррикадах, мерзкие беспорядки, разрушение Бастилии… это отрезвило меня на всю жизнь. Я узрел и понял кровавые неудобства перехода верховной власти в руки людей, не обладающих ничем, кроме воле-мрако-блудия.

– Небось, на Емельку Пугачева похоже?

– Хуже и гаже, ибо философичнее.

За окном прокатилась богатая карета, запряженная четверкой лошадей одной масти. Василий подмигнул.

– Наш пожаловал. Беги.

Александр скрылся за дверью. Василий склонился над бумагами.

В дверь постучали. Учтиво вошел коллежский секретарь, пожилой, за пятьдесят, умно-простоватый чиновник, опрятный, в свежем парике, с бумагой в руке.

– Позвольте, Василий Васильевич?

– Прошу, Афанасий Игнатьевич.

– Ээ… указ сей на гербовой прикажете-с?

– Разумеется. Без выносов, округлым писарским почерком.

Секретарь чуть склонился и понизил голос.

– А как прикажете именовать-с подданных? Ивашка, Бориска, Анютка не пойдет-с? Честь бумаги не дозволяет-с.

– Имена в казенных бумагах отныне пишутся полностью: Иван, Борис, Анна.

– Понимаю-с.

Василий с улыбкой посмотрел ему в глаза.

– Не умаляйте себя, Афанасий Игнатьевич. Всем же приказом разбирали давеча грамматику по Ломоносову.

Тот переступил с ноги на ногу.

– Береженого бог бережет, Василий Васильевич. Новые строгости Его Величества Павла Петровича… упаси бог. Вдруг откажут от службы, а мне бы успеть деревеньку прикупить.

И неслышно притворил за собою дверь.

Василий вновь вернулся к чертежам, шагая измерителем вдоль восточного края карты. И тут вернулся Александр, смеясь над безобразными каракулями генерал-майора Обольянинова на прекрасном документе.

– Доселева Макар гряды копал, а ныне Макар в воеводы попал. Грамота ему издали не знакома. Где моя трость? Ля-ля, ля-ля. Еду.

Василий ехидно улыбнулся.

– И даже бал у Головиных пропустишь? И с Настенькой Кутайсовой в новом… этом… вальсе не пролетишь?

– Не береди. Сказано у Еврипида: «Но непреклонна необходимость…» Дай разберу нынешнее, и гайда.

И Александр стал внимательно вчитываться в стопку пришедших бумаг, подписывать, оставлять распоряжения. Наконец, поднялся.

– Все, Вася. Карета ждет.

Василий повертел в руке карандаш.

– А поведай, друже… кто там в лесной глуши обретается по соседству? Кроме медведей?

– Обижаешь! В семи верстах итальянское имение Николая Львова.

– Великий зодчий!

– Приоратский дворец – его детище. Вон он, красавец! Землебитным способом. Пятьсот лет ему стоять. Императрица ковырнула зонтиком – острие погнулось. Наши чертежи тоже забота Николая Львова.

– Еще с кем соседствуешь? Вижу, не скучаете, – Василию не хотелось оставаться одному.

– Какое! Мы с Гомером спорим, не бранясь. И музыку, и театры играем.

Пролистав, Александр расписался в прошитом журнале, пометил дату. Отложил.

– Частый гость у Львова его свояк, Гаврила Романович Державин, – руки возвышенно поднялись.

«Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю…»

– Великий пиит и вельможа. – уважительно согласился Василий. – В былое время обласкан Императрицей.

– Величайший, единственный! А как они с Львовым женаты на сестрах, а как тех три сестры, то третий свояк наш Капни́ст Василий Васильевич, твой тезка.

– Капнист… Капнист…напомни… ода….

– Ха-ха-ха! Едва Императрица заменила «раб» на «верноподданный», как он вдарил «Одой на истребление звания раба».